Орест Кипренский. Дитя Киприды

Вероятно, в эти дни парочку встретил в Риме все тот же Федор Иордан, собиратель сплетен: «…нечаянно встречаю его гуляющим по улице с молодою белокурою римлянкою, хочу поздравить его… В Риме, боже избави, гулять с римлянкою под руку, если она вам не жена, девицы даже боятся кланяться мужчинам на улице».

Но это как раз и была жена. Иордан добавляет, что Кипренский «нанял отличную квартиру в доме Клавдия Лерреня на горе Пинчио…»[176]. Так Иордан называет знаменитого французского художника Клода Лоррена, который некогда жил в этом доме, и дом сохранил его имя.

Вот для чего нужны были деньги! Поместить бедную смиренную Золушку из Приюта для неприкаянных в артистическое палаццо на горе! Кипренский знал толк в таких превращениях. Вероятно, годами обдумывал этот головокружительный сценарий.

Злобный Иордан передает сплетню, что Кипренский продолжал предаваться своей страсти к вину, а жена не впускала его в дом, и он ночевал под его портиком. Там он через три месяца после женитьбы простудился и вскоре умер от воспаления легких[177]. Даже проницательный Турчин повторяет эту явную клевету, говоря, что жена перед смертью художника «была очень не добра к нему»[178].

Последняя картина Кипренского «Ангел-хранитель детей» посвящена Мариучче и навеяна ее образом. К несчастью, эта картина исчезла. Жизнь Кипренского как бы обрамляют два идеальных женских образа, два ангела-хранителя – императрица Елизавета Алексеевна и Мариучча. Обе они «хранили» этого вечного неисправимого ребенка. Этого «безумца», который, как писал из Рима в 1837 году Николай Карамзин своей жене Екатерине Андреевне, «много наделал глупостей перед смертию: женился, принял католическую веру и наконец оставил молоденькую жену, брюхатую и без денег»[179]. В письме Карамзин назвал художника «бедным стариком».

Я думаю, что, будь Кипренский жив, больше всего его возмутило бы это название. Разве он старик? Он молод! И я не уверена, что Екатерина Андреевна, по гипотезе Юрия Тынянова, «утаенная любовь» Пушкина, бывшая на много лет его старше, вполне разделила эти оценки мужа. Жизнь без «глупостей» ужасно скучна!

А вот что писал о последних днях Кипренского непосредственный свидетель событий, художник-пейзажист Филипсон, чье письмо 1836 года цитирует Нестор Кукольник: «Прошло не более 3 месяцев, как он женился на молодой девице, Италианке, которой втайне благотворил с самого ее детства и которая одному ему обязана своим воспитанием. Он занемог жестокою горячкой, от которой усердием доктора и неусыпными попечениями супруги начал было оправляться и стал уже выходить, посетил и меня в это время, как простудился снова и горячка возвратилась. Знаменитый Художник не вставал более. В последнее время он начал было писать картину “Ангел-хранитель детей”, где в лице Ангела изобразил жену свою, которую любил до обожания. Даль в картине представляет часть Рима, видную из окна его квартиры, с церковью Св. Петра и Ватиканом. Я имел удовольствие работать для него вид этот…»[180] (Художник жил поблизости и писал этот вид из своего окна.)

А в тот осенний день (12–24 октября), когда жители Рима беззаботно празднуют праздник урожая, русские художники-пенсионеры сумрачной группой потянулись в дом Кипренского. Еще недавно они планировали торжественно проводить его в Петербург, готовились дать в его честь прощальный обед, собирали деньги на серебряный стакан со своими именами. Александр Иванов хлопотал о панегирике в его честь…[181] И вот!

Явившись в дом Кипренского, художники поняли, что похороны совершаются по католическому обряду. Молча шли за гробом, который несли капуцины. Скромные «сиротские» похороны большого русского художника. Вероятно, более всех пенсионеров горевал о нем Александр Иванов, нашедший в нем доброжелательного и умного наставника, а также человека высокого творческого призвания. Кипренского похоронили в римской церкви Сант-Андреа делле Фратте.

От русских пенсионеров позже была поставлена мраморная плита по рисункам архитектора Николая Ефимова. В надпись на плите, сделанной Ефимовым, вкрались ошибки. Так и кажется, что это была посмертная мистификация самого художника. Неверно указан день его смерти и возраст. На плите латынью начертано, что он скончался сорока девяти лет от роду, а ему было уже пятьдесят четыре!

Вот бы он порадовался этой ошибке! Он ведь и сам летом 1836 года, принимая католичество, написал на церковном бланке, что ему сорок шесть, преуменьшив свой возраст на целых восемь лет![182]

Нет, он вовсе не был «бедным стариком», как назвал его Карамзин. И на плите как бы невольно запечатлелось его желание – быть молодым.