Орест Кипренский. Дитя Киприды

Портрет молодого Василия Жуковского (1816, ГТГ) – один из самых романтических в творчестве художника. Возможно, тут сказалась и близость долгожданной пенсионерской поездки в Италию, которая состоялась через несколько месяцев после написания портрета. Но, несомненно, сама личность Жуковского, яркого и живого предводителя «Арзамаса», и «меланхолически-лунная направленность его поэзии – все это было пережито Кипренским как вполне свое, очень близкое по духу. Портрет поэта, изображенного в круге, полон романтического беспокойства. Клубятся ночные облака над таинственными башнями, взлохмачены волосы на его голове, словно поднятые порывом ветра. Взгляд устремлен в какую-то вымечтанную «очарованную» реальность, губы приоткрыты, будто он хочет что-то вымолвить, а крепко сжатая ладонь в жесте задумчивости поднесена к щеке. Поразительная смесь тревоги и покоя, движения и мечтательной тишины – то, что как раз и свойственно лирике молодого, порывистого и одновременно мечтательного Жуковского. Сам Кипренский пережил меланхоличеки-лунные, в духе поэзии Жуковского, состояния во время тверского уединения, памятником чему стал «Пейзаж с рекой в лунную ночь» (1811, ГТГ). В Италии Кипренский продолжит свои метафизические «ноктюрны» в целой серии работ, названной мною «итальянским» циклом[192]. И эти работы, положим, такие, как «Молодой садовник» (1817, ГРМ) или «Ворожея при свече» (1830, ГРМ), перекликаются с углубленно метафизической поэзией молодого Жуковского, с его таинственной, окутанной любовным туманом балладой «Эолова арфа», а также со знаменитой «Светланой», содержащей красочную сцену ночного девичьего гадания. В живописном плане портрет редкостно аскетичен – только темные, коричневато-черные «ночные» тона, на фоне которых мерцают башни и светится живое, юношески непосредственное лицо поэта.

Константина Батюшкова – поэтического антипода Василия Жуковского, пребывающего в том же шутейном «Арзамасе», Кипренский рисовал несколько раз. В сборнике документов о Кипренском под редакцией Якова Брука в основных датах его жизни и творчества указаны рисунок, видимо, утраченный, Батюшкова за 1812 год (он в это время служил в петербургской Публичной библиотеке под началом Оленина) и известный рисунок 1815 года (ГЛМ, Москва).

В некоторых изданиях, в основном посвященных поэзии и Батюшкову, воспроизводится портрет поэта, который приписывается Кипренскому и датируется 1815 годом[193]. Судя по всему, оригинал утрачен и существует лишь его воспроизведение. Портрет нуждается в серьезной искусствоведческой атрибуции, установлении авторства, а также времени создания подлинника и копии (если это копия).

Между тем этот утраченный образ, если он все-таки восходит к Кипренскому, дает очень интересную антитезу к известному рисунку Батюшкова 1815 года. Возникает необычайно выразительное сопоставление двух «ликов» поэта.

В случае с Батюшковым, как и с Жуковским, у художника ощущается какая-то необыкновенная внутренняя близость, какое-то почти мистическое проникновение в мир авторского сознания. Жуковский изображен одновременно порывистым и задумчивым, при этом редкостно цельным. Два портрета Батюшкова дают какие-то совершенно разные грани его личности, что вполне соответствует высказываниям поэта о собственной раздвоенности: «В нем два человека. Один добр, прост, весел, услужлив, богобоязлив, откровенен до излишества, щедр, трезв, мил. Другой человек… злой, коварный, завистливый, жадный… мрачный, угрюмый, прихотливый… Оба человека живут в одном теле. Как это? Не знаю; знаю только, что у нашего чудака профиль дурного человека, а посмотришь в глаза, так найдешь доброго: надобно только смотреть пристально и долго»[194].

С батюшковских времен эта «раздвоенность» стала неким романтическим штампом. Еще лермонтовский Печорин будет признаваться, что в нем «два человека». Но для Батюшкова это отсутствие внутренней гармонии, меры было серьезной психологической проблемой, приведшей в конечном счете к безумию.

В портретах Кипренского (если первый все же восходит к авторскому оригиналу) мы ощущаем эту «неслиянность» двух начал Батюшкова. Экзальтированный, манерный, хаотичный, несобранный, с большими бакенбардами и блуждающим взглядом поэт изображен на первом и впрямь в профиль или, скорее, в полупрофиль. И светлый, веселый, живой, простой и умиротворенный поэт на рисунке 1815 года, когда он только что вернулся из военных походов против Наполеона и увидел в Приютине родные лица, в том числе и лицо Анны Фурман, воспитанницы Олениных, в которую был влюблен.