Орест Кипренский. Дитя Киприды

Видно, что Кипренский и впрямь смотрит на поэта «пристально и долго», восхищается и любуется этим новым Батюшковым, привнесшим в русскую поэзию бешеный напор лично пережитой анакреонтики, чувственную энергию, безудержную страсть, облагороженную античными формами. В том же году, когда сделан рисунок Кипренского, Батюшков пишет свою «Вакханку», которая через много лет аукнется у художника его «Анакреоновой гробницей» (1821, утрачена) с ночной пляской сатира и юной вакханки. Среди книг Кипренского можно найти несколько сборников анакреонтики на греческом и французском языках. Видно, что эта тема Кипренского, «благонравного» воспитанника суровой петербургской Академии художеств, буквально захватывала. И Батюшков один из первых показал ему путь «личностного» вживания в анакреонтические мотивы.

Здесь же есть смысл сказать несколько слов о портрете еще одного представителя «Арзамаса», поэта и критика, язвительного «беса» – Асмодея (его прозвище в «Арзамасе») – Петра Вяземского. До нас дошел один графический портрет поэта, хотя в той же летописи указан и живописный портрет Вяземского за 1815 год. Но мне представляется, что едва ли трактовка Вяземского была в этих двух произведениях столь альтернативной, как в портретах Батюшкова. Вяземский был натурой цельной и мало менялся со временем.

В каких-то человеческих особенностях поэт и художник, видимо, принципиально расходились. Насколько в целом дружественны портреты двух других арзамасцев – Жуковского и Батюшкова, – настолько, как я уже писала, недружественен портрет Вяземского. Кипренский в этом портрете еще раз подтвердил, что не пишет работ ситуационных, что его характеристики модели даются как бы с точки зрения вечности. Портрет создавался в 1835 году, через несколько дней после смерти от чахотки восемнадцатилетней дочери Вяземских Прасковьи (Полины), которую семейство привезло лечить в Италию. Но даже и это печальное обстоятельство не сделало взгляд художника более мягким и сострадательным. Персонаж на портрете чрезвычайно сух, одет в глухой сюртук, взгляд скрыт круглыми очками, и только губы слегка кривятся в язвительной улыбке (1835, ВМП, С.-Петербург). В стихах, посвященных Вяземскому, молодой Александр Пушкин, легкий и веселый арзамасский Сверчок, некогда тоже упоминал о «язвительной улыбке», но пополам с «простодушием» («К портрету Вяземского», 1820). В портрете Кипренского мы не найдем ни малейшего следа простодушия, а лишь ум, иронию и некоторый душевный холодок – качества, простодушию противоположные. А именно на детскую душевную открытость всю жизнь ориентировался Кипренский. Не прибавила тепла даже начертанная художником внизу надпись: «В знак памяти». Память тоже ведь бывает разная. Не знаю, известна ли художнику была переписка Вяземского с Александром Тургеневым за 1819 год, где Вяземский с неодобрением отзывался о замысле художника изобразить плачущего с гвоздями от креста ангела (утраченная впоследствии работа «Голова плачущего ангела»): «…может ли ангел плакать? Плакать – нам, грешникам, а им только что смеяться»[195]. В отзыве звучит вечная холодная «язвительность» Вяземского, в то время как картина апеллировала к человеческим чувствам. Даже если Кипренский не знал об этом отзыве, человеческий типаж Вяземского, настроенного на «холодные наблюдения ума», был ему достаточно чужд.

А вот к «дедушке» Крылову Кипренский явно благоволил. Я уже писала, что басни Крылова были в его итальянском книжном собрании, то есть он переправил их из России в Италию. Крылов принадлежал к литературным «архаистам» в отличие от трех предыдущих поэтов, но Кипренский не обращал на это внимания. В некоторых отношениях, как мне уже приходилось писать, положим, в изображении женской нагой модели, Кипренский и сам был «архаист». К тому же Крылов служил, как и Батюшков, в петербургской Публичной библиотеке под началом Оленина, то есть принадлежал к оленинскому кругу. А это для Кипренского, связанного с президентом Академии художеств Олениным долгими, сложными, но и почти семейными отношениями, было очень существенно. Крылов, как и Кипренский, был одинок. И дом Олениных в Петербурге, а еще в большей степени их загородное поместье – дача в Приютине – во многом заменили ему родной дом.

У Кипренского довольно много изображений Крылова, причем по большей части это очень живые, импровизационного характера зарисовки. Судя по всему, Крылов олицетворял для Кипренского необычайно важное сочетание личностных качеств – детскую простоту и умудренность, редко встречающиеся вместе.