Орест Кипренский. Дитя Киприды

Молодой Адам Мицкевич был изгнан из Литвы по политическим мотивам и оказался в 1824 году в Петербурге, где вошел в самый высокий поэтический круг. Две его баллады – «Воевода» и «Будрыс и его сыновья» – чудесно перевел Александр Пушкин (1833). В созданном уже после отъезда Мицкевича из России и при жизни не опубликованном стихотворении «Он между нами жил…» (1834) Пушкин с восхищением описывает Мицкевича времен российской ссылки: «…он вдохновен был свыше. / И свысока взирал на жизнь». Правда, затем появляются злые строчки о «другом» Мицкевиче, хулящем «русских друзей» в стихотворении «Русским друзьям», написанном после подавления польского восстания.

Где и как Кипренский познакомился с Мицкевичем, неизвестно. Но какое чутье на гениальную поэзию! Кипренский Мицкевича нарисовал[198]. Рисунок 1824 года странен. О том, что перед нами поэт, говорит, пожалуй, только взгляд, тот самый взгляд «свысока», вполне «неотмирный», который отметил Пушкин. Все прочее: аккуратно зачесанные назад волосы, сюртук с шейным платком, бакенбарды – приметы, обычные для того времени. Это вовсе не тот экстравагантный импровизатор из «Египетских ночей», образ которого был навеян Пушкину Мицкевичем – прекрасным импровизатором. Но мы видим на профильном рисунке, словно в египетском изображении, сразу оба глаза, и их пристальный взгляд «в никуда» буквально завораживает.

Я уже писала, что разделяю высказанную некогда догадку, что в «Читателях газет» (1831, ГТГ) Кипренский, находясь в Неаполе, вновь изобразил своего старого знакомца Мицкевича, оказавшегося в Италии в окружении своих польских друзей, кстати, в основном тоже поэтов[199]. Изобразил в разгар польского восстания, в момент его подавления российскими войсками, что вызвало, как известно, самую негативную реакцию Мицкевича. Поэт изображен рядом с читающим вслух французскую газету о польском восстании другом. Его изображенное в фас лицо выглядит гораздо моложе, чем на более раннем профильном рисунке. Теперь оно озарено внутренним волнением, юношески прекрасно.

Работа показывает поразительную внутреннюю свободу Кипренского, который, изображая опального Мицкевича и его друзей-поляков, вел себя исключительно смело.

В «Читателях газет» возвышенно-романтический облик поэта предстает во всей своей выразительности. Это центральный персонаж картины, изображенный Кипренским с воодушевлением и любовью.

Кипренский и в этом случае сумел найти в образе Мицкевича некую внутреннюю доминанту, составляющую суть его личности и его поэзии. Это возвышенный и протестный в своей основе романтический порыв, опровергающий принятые «хорошим обществом» установки.

Кипренскому повезло повстречаться еще с одним великим иностранным поэтом – Гете, с которым он познакомился в Мариенбаде, по дороге в Россию летом 1823 года. Он был представлен Гете, отдыхавшему на курорте, князем А. Я. Лобановым-Ростовским. Но интересно, что в письме к другу Гете упоминает лишь о Кипренском, который «правильно мыслил и ловко работал»[200].

Интересно, что Гете считает понравившегося ему Кипренского «воспитанником Рима и Парижа». Между тем художник был с шести с небольшим лет воспитанником Императорской Академии художеств, а Рим и Париж – это уже пенсионерские поездки во вполне зрелом возрасте. На каком языке они общались? На итальянском или на немецком? Во всяком случае, Кипренский сумел рассказать Гете, как тот отмечает в дневнике, «о современном римском искусстве и художниках, особенно о немецких, а также о Париже и тамошних обстоятельствах»[201]. Портрет Гете, для которого тот несколько дней позировал, сохранился только в литографии французского гравера А. Греведона (рисунок для гравирования был послан во Францию) (1823–1824, ГРМ). Я уже писала, что Кипренский литографией был недоволен. Думаю, что на его собственном рисунке в старом, 74-летнем Гете было больше молодости и живости. Греведон «причесал» Гете и привел, как мы бы сейчас сказали, к «паспортному» возрасту, что для Кипренского было вовсе не характерно.

Под конец я оставила знаменитый портрет Александра Пушкина, без которого наше представление о поэте было бы неизмеримо тусклее и, может быть, даже прозаичнее (1827, ГТГ). Философ Михаил Лифшиц писал, что «одного лишь портрета Пушкина было бы достаточно для того, чтобы обеспечить ему (художнику. – В. Ч.) вечную благодарность нашего народа»[202]. Портрет необычайно красив, но красив без манерности и слащавости. Художник и тут сохранил свою аскетическую манеру, избегая лишних деталей. Только полуфигура Пушкина в черном, рельефно выделенная на светлом фоне, с возвышающейся за спиной статуэткой античной музы. Перекинутый через плечо полосатый красно-черный шарф придает поэту артистический шарм. Во взгляде светлых глаз, обращенных вдаль, не самодовольная уверенность, а скорее размышление и вопрос, как было и в портрете старого Швальбе, и в портрете мальчика Челищева. Любимые герои художника сохраняют детские «вибрации» в любом возрасте, не застыли в какой-то окончательной жизненной форме.