Орест Кипренский. Дитя Киприды

Оба портрета, как это водится у нового Кипренского, обогащены пейзажем. Но интересно, что этот «простой, русский пейзаж» словно бы вступает в противоречие с настроением персонажей.

Сидящий на пеньке на фоне реки с деревьями и прогуливающейся по парку жены с ребенком Альбрехт – в излишне церемонной одежде, темном фраке и цилиндре, лежащем на траве, – кажется чем-то чужеродным, «слишком умным» для этих мест. И на лице его выражение отрешенности и тоски.

Афанасий Шишмарев изображен в белой «русской» рубахе, упершимся мощной фигурой в забор своего поместья. Но клинья забора поломаны. Вокруг героя «простецкие» ромашки, а не благородные садовые цветы. И это вступает в диссонанс с тем «возрожденческим» масштабом, который задан в портрете, с его арочным полуовалом вверху, как было в портрете князя Александра Голицына. Но тот-то был изображен на фоне собора Св. Петра, а не ромашек!

Шишмарев – русский «добрый молодец», удалой и бесшабашный. Он готов покорить мир (как наши сегодняшние олигархи). Но пока что в его распоряжении только запущенное поместье, луговые ромашки и поломанный забор. Подобные несоответствия добавляют портретам причудливой интересности, если не глубины. В них ощутим элемент скрытой веселой иронии, неожиданных столкновений русского и европейского.

Художнику было скучно повторяться. Он искал новые способы психологического углубления внутренней жизни своих персонажей. Самой большой удачей этих лет (и всей русской культуры!) стал портрет Александра Пушкина (1827, ГТГ).

Вспомним, что Карл Брюллов так и не написал пушкинского портрета. Не решился? Василий Тропинин написал «московского», спокойного и домашнего поэта, что подчеркивает халат. Образ поэта до явления ему «божественного глагола». Пушкина, осененного светом поэзии, со «встрепенувшейся душой», напишет лишь Орест Кипренский.

Портрет он писал по заказу Антона Дельвига, предположительно, все в том же Фонтанном доме.

Валерий Турчин (со ссылкой на Т. В. Алексееву) пишет о предварительном этюде маслом на доске, хранящемся в частном собрании[149]. Я никогда не видела его воспроизведения. И ничего о нем не читала.

Зато есть другой драгоценный «документ», связавший поэта и художника. В распроданной по дешевке библиотеке Кипренского хранились «Цыганы», целиком изданные в Москве в 1827 году. Я предполагаю, что они были подарены Пушкиным Кипренскому в ходе портретирования. Через год он увез поэму с собой в Италию, а собираясь вернуться, прислал с другими книгами и картинами в Петербург. Одна из самых беспокойных и трагических поэм молодого Пушкина! Я думаю, она должна была глубоко затронуть Кипренского с этой его жаждой естественности и свободы.

Портрет Пушкина столь удивителен по проникновенности, воодушевленной силе и чистоте чувства, что мне тут видится, возможно, наиболее полное отображение авторского «двойника».

Кипренский искал его всю жизнь. В поэте Константине Батюшкове. В обворожительно свободных юношах из семейства Дюваль в Швейцарии. И вот, наконец, обрел его в Пушкине…

Интермеццо

Пушкин вбегает в студию, где ему назначен сеанс. Слуга – за ним. Это Матвей Постников, истопник в доме графа, приставленный прислуживать Кипренскому – растирать краски, натягивать холст. Впоследствии граф Шереметев отправит его с Кипренским в Италию и Постников сделается его учеником.

Но тут Матвей опростоволосился. Не успел доложить о посетителе. Столь тот был скор и неучтив.

При входе Пушкин спотыкается о край задравшегося пыльного коврика. И смеется:

– Приют гения, где отсутствуют метла и щетка.

Постников вновь обижается. Он по временам смахивает в студии пыль. Но Орест Адамыч нервно отсылает его вон. Он заметно волнуется. Прежде он с Пушкиным не был лично знаком. Только издали наблюдал за ним в Царском Селе и в Приютине. Но вот барон Дельвиг, словно исполняя его давнюю мечту, заказал портрет поэта…

Пушкин усаживается в кресло чуть боком и как-то смешно, по-обезьяньи расставляет ноги. И тут же начинает, хохоча и подрагивая губами, что-то рассказывать, вставляя острые французские словечки.

Ну настоящая «французская обезьяна»!

Как же его писать?

Орест прежде уже изображал поэтов – живых, подвижных, романтичных. Василия Жуковского в туманной дымке, Костю Батюшкова – очаровательно легкого. Рисовал и Адама Мицкевича – в профиль, с каким-то «неземным» взглядом.

Но тут он хочет чего-то иного. И осторожно просит:

– Не припомните ли какое-либо сильное чувство?

Лицо Пушкина неожиданно омрачается, гаснет. В памяти всплывает известие о смерти его одесской возлюбленной Амалии Ризнич, которое пришло с опозданием. Некогда он ее бешено ревновал, подозревал, мучил, а потом – толком не оплакал…

Вот затеял в Приютине ухаживать за Аннет Олениной. На вид – чистый ангел. Какая маленькая ножка! Но что-то ему говорит, что и тут будут обида и отказ. Стиснул зубы, нахохлился, сумрачен, белки синеют. Арап! В лице обида, детское недоумение, ярость. Убил бы эту дуру!

(В черновиках «Онегина» остались ядовитые строчки о «пискливой» Олениной и ее отце – «нульке горбатом».)