Орест Кипренский. Дитя Киприды

Фраза об «угрызениях совести» говорит о том, что Иордан не поверил оправданиям Кипренского и рад распространять порочащие его слухи (в том числе о его беспробудном пьянстве). В этом деле нужно слушать не ядовитые домыслы старичка Иордана, а непосредственные впечатления художников-пенсионеров. В частности, Василий Глинка пишет Самуилу Гальбергу из Парижа в Рим, после того как в Париж прибыл Кипренский, что «Орест ему все рассказал сам» и «он, кажется, Богу душою не винен»[127]. Остальные пенсионеры тоже, судя по всему, были в курсе событий. Но наибольшей информацией располагал, конечно, Гальберг, доверенное лицо Кипренского, которому тот давал наиболее личные поручения.

В первой, правда, незаконченной биографии Кипренского, написанной Нестором Кукольником, приводятся воспоминания Гальберга, впоследствии утраченные, где тот подробно рассказывает историю любви художника к Мариучче. Из этих воспоминаний ясно, что мать Мариуччи и погибшая натурщица – это две совершенно разные женщины. Мать девочки при отъезде художника из Италии была жива и всячески препятствовала его планам «спасения» Мариуччи. Она без конца вымогала у художника деньги, пользуясь его привязанностью к девочке.

Итак, «сожженная натурщица» – не мать Мариуччи. Кипренский отвергал обвинения в убийстве натурщицы, но был слишком горд, чтобы постоянно оправдываться. Обстоятельства сложились так, что виновник этого убийства умер в больнице. И многие римляне поверили распространившимся слухам и клевете недоброжелателей. Но такова уж судьба гордой и талантливой личности, где бы она ни жила!

Глава 12. Мариучча

Любовная история Ореста Кипренского – одно из самых высоких и романтических проявлений чувств в богатой коллекции русского золотого века.

Русские художники-пенсионеры в Италии боялись «долгих» отношений, которые могли изменить их «рабочий» распорядок.

Сильвестр Щедрин признается в письме к Самуилу Гальбергу из Неаполя в 1820 году (когда Кипренский не только уже встретил свою Марьючу, но и запечатлел ее в картине): «Я так боюсь девушек, как черта, боюсь влюбиться и жениться… Мне совсем нет времени ухаживать около их, но лучше, одним словом, все окончить, я совершенно отказался от всех созданий женского роду»[128].

Орест и тут оказался «Неистовым Роландом», человеком, который упорно и настойчиво преодолевал все бесчисленные препятствия, вставшие на пути его «странной» любви. Любви к девочке. Любви к иностранке-католичке (а он православный). Любви, разделенной государственными границами и монастырской стеной, за которой пребывала Мариучча, дожидаясь своего верного рыцаря. И ведь дождалась!

Среди современников Кипренского столь высокую и многолетнюю любовь к «предмету» можно встретить, пожалуй, лишь у Василия Жуковского, Александра Пушкина и Карла Брюллова.

Жуковский, кстати, тоже влюбился в девочку, свою племянницу, которой он давал уроки. Любовь была взаимной, но родные не дали согласия на брак. Тем не менее Жуковский воспевал свою любовь при жизни и даже после безвременной смерти своей возлюбленной, как это делал еще Франческо Петрарка.

Об утаенной любви Александра Пушкина, как бы «окольцевавшей» его жизнь, пишет в своей блестящей статье «Безыменная любовь» Юрий Тынянов.

Любовь Карла Брюллова к бурной и изменчивой графине Самойловой тоже достойна удивления. О ней известно мало подробностей, но все изображения Самойловой и двух ее воспитанниц, вышедшие из-под кисти Брюллова, исполнены вдохновения и страсти.

Орест Кипренский и тут уникален. Его неистовую решимость в преодолении преград на пути любви можно сравнить, пожалуй, лишь с историей художника уже XX столетия – Михаила (Ксенофонтовича) Соколова. Тот по ложному обвинению еще до войны попал в ГУЛАГ, где начал переписываться с дочерью философа и эссеиста Василия Розанова, тоже художницей. В течение нескольких лет он посылал ей в письмах замечательные северные миниатюры. А вернувшись из лагеря, совершенно больной, он все же успел жениться на своей избраннице. Осуществил мечту вопреки всем житейским обстоятельствам!

То же можно сказать и о Кипренском, в конце концов осуществившем свою «безрассудную» мечту. В борьбу за Мариуччу он вовлек и своих приятелей-художников: Гальберга, Басина, Тона. Они выполняли в Италии его поручения по поискам Мариуччи. В целом эта любовь, как мне кажется, имела для них характер «воодушевляющего примера».

Поразительное чувство собственного достоинства и «космической» важности охватившего его чувства звучит в письме художника к итальянскому кардиналу Консальви, которому он перед своим отъездом из Италии доверяет Мариуччу. Ведь она, в сущности, была такой же сиротой, как и он сам. Есть сведения, что он написал портрет кардинала, местонахождение которого неизвестно[129].

Такое письмо, возвысившееся над эпохой, сословиями, религиозными различиями, мог написать только «безумный» Кипренский: