Орест Кипренский. Дитя Киприды

Италинский – чрезвычайный посланник в Риме (Министр, как его называли художники-пенсионеры) написал о нем в двух письмах Алексею Оленину. Последнее из писем до нас не дошло. Оленин передал письма Лонгинову, секретарю Елизаветы Алексеевны, который, конечно, ознакомил с ними императрицу. А Убри – посол в Неаполе (его имя Кипренский иронически обыграл, выпятив зловеще звучащее для русского уха нечто вроде «убери!») – написал о нем графу Нессельроде, министру внутренних дел. И это письмо осталось нам неизвестным. Что же стало причиной столь резко проявленного неудовольствия и желания поскорее избавиться от Кипренского?

Это до сих пор не ясно.

Пенсион Кипренского по его просьбе несколько раз продлевался. Но весной 1820 года секретарь Елизаветы Алексеевны Лонгинов «дружески просил и советовал» не опоздать с выездом из Рима. Его ждали в России к весне 1821 года. И ехать он должен был через Францию и Германию. Кипренский же попал в Петербург только в 1823 году! И уехал он сначала во Флоренцию, а только потом во Францию.

Любопытно, что пенсион ему продолжали выплачивать до осени 1822 года. Значит, художнику как-то удалось договориться с отходчивой и мягкой императрицей. И не эти ли его «долгие проводы» были причиной неудовольствия начальства?

Хотя, как мне кажется, все это вместе – и то, что он ослушался осторожного приказа Лонгинова («просим и советуем»), и то, что он вызвал раздражение Италинского и Убри, – звенья одной цепи! Российские чиновники не прощали свободного поведения. А он отбился от рук, стал чересчур своеволен, не пожелал слушаться «беспрекословно». К тому же он работал в собственном творческом темпе, который и прежде был не быстрым. А в Италии еще замедлился.

Италинский, судя по всему, обвинял его в «гордости» и «лени».

Мотив «гордости» Кипренского звучит уже в словах вельможи Федора Опочинина, посетившего весной 1820 года Неаполь и сказавшего в разговоре с Батюшковым (вероятно, со слов Италинского), что русские пенсионеры в Риме «ведут жизнь самую недеятельную», а персонально о Кипренском, что он «горд». Сильвестр Щедрин, деливший в Неаполе квартиру с Батюшковым, спешно сообщает об этих высказываниях Гальбергу в Рим[118].

Из первого известного нам письма Италинского к Оленину можно понять, что он пытается предъявить претензии к качеству работ Кипренского: его «более длительное пребывание в Риме и значительно больший пенсион… дают, казалось бы, основания видеть значительно более совершенными произведения, вышедшие из-под его кисти»[119]. Министр явно сердится. «Совершенство» произведений – вовсе не его компетенция. Возможно, его раздражает, что Кипренский пишет то, что хочет, – возлюбленную-цыганку, подобранную на улице девчонку, а не знатных и чиновных особ. В письме он намекает на еще какие-то причины, из-за которых следует сократить пребывание Кипренского в Риме.

В начале августа 1820 года Италинский снова писал Оленину. Письмо это неизвестно. Но Сильвестр Щедрин в письме к Гальбергу в Рим частично его касается.

Слухами земля полнится! Щедрин, находясь в «провинциальном» Неаполе, откуда-то знает, что это письмо, как и прежнее, Оленин читал государю и что в нем были похвалы всем пенсионерам, кроме Кипренского, о котором Италинский «этих похвал не может сказать»[120].

То есть выясняется, что упреки Италинского касаются исключительно Кипренского и что фраза Опочинина о «недеятельной жизни» пенсионеров, видимо, тоже метит конкретно в него. Лонгинов, получив от Оленина первое письмо Италинского по поводу Кипренского, намеревается требовать объяснений от самого художника и написать ему в Париж (куда Кипренский вопреки его вежливому приказу еще и не думал ехать!). Царский чиновник, как ему и полагается, считает, что Италинский имеет право на «слепое повиновение» Кипренского[121].

Но Кипренский-то думает о себе иначе. Этот «царский сын» и в самом деле горд! Его нельзя запугать!

Через некоторое время, вероятно осенью 1821 года, Оленин получил какое-то неизвестное нам письмо от самого виновника чиновничьей суматохи – Кипренского. В нем, судя по всему, были «объяснения» художника. В приложении к письму Кипренский прислал стихи, которые сочинил итальянский поэт Чиотти и в которых он восторженно описал картину «Анакреонова гробница».

Это был, как можно понять, ответ художника на обвинение в «художественном несовершенстве», выдвинутое Италинским. Даже итальянский поэт восхитился картиной русского маэстро!

Оленину явно хочется как-то замять конфликт. Все прегрешения художника, включая и его «гордость», и нежелание «слепо повиноваться», проходят у него под рубрикой «творческих безумств». Все же это простительнее, чем «вольнодумство». В письме к Лонгинову (к которому он прилагает письмо Кипренского и стихи Чиотти) Оленин пишет: «Вы найдете в его письме несколько мест, которые докажут вам, что французская поговорка вполне справедлива и что о Кипренском также можно сказать: “безумен как художник”»[122].