Орган геноцида

Потом Джона Пола вынудили покинуть компанию. Потом его следы теряются. Его имя больше не фигурирует ни среди пассажиров, ни в интернет-магазинах – ни в одной стране. Последняя запись – в одном из пражских торговых центров.

И вот мы оказались в городе, где несколько дней назад оборвались данные о нашей цели.

С тех пор, как Джон Пол уволился из пиар-агентства, и до сегодняшнего дня его имя фигурирует только в наших приказах. Нам велят отправиться в неспокойный регион, где мы якобы найдем Джона Пола, но его там не оказывается. Нам говорят, что вон он, стоит на краю очередной ямы геноцида, но мы пересекаем все границы и никого не находим. Паренек из ЦРУ, который упустил Джона Пола, вроде даже видел его в лицо, но почему-то в системах верификации города он все равно не засветился.

Мы гонялись за привидением. За призраком, порожденным сараевской воронкой.

Вот уж точно – в ожидании Годо. Может, Уильямс в чем-то и прав.

Часть третья

1

По Праге как будто прошелся тайфун.

Бунтующих избила полиция, и теперь их разорванные тела валялись по всей мостовой. Под обнаженной историей бился пульс искусственных мышц, поверхность которых увивала кровеносная сеть.

Я вальяжно прогуливался по безлюдным улочкам. Бунтовщики частично содрали рекламный нанослой, покрывавший стены исторических зданий, частично сожгли. Тут и там поднимались черные столбики дыма, но ни следа бушующей толпы не осталось. Как будто их увел за собой гамельнский крысолов.

Обнаженные красные мышцы ярко выделялись на фоне серых улиц. На одну из них я попробовал наступить. Жесткие, но, как и полагается живым тканям, упругие.

Стараясь не споткнуться на неровной мостовой, я отправился в сторону пригорода. После погрома тут остались только осколки цивилизации, а люди, кроме меня, словно исчезли вовсе. Я один во всем городе. Может даже, один во всей Европе.

Пражские улицы кончились, и до самого края горизонта раскинулись алые травы.

– Что такое, сын мой? – раздался голос откуда-то сверху.

Я поднял глаза и увидел высящуюся над травой инсталляцию. Крылья гигантского «Боинга». Белые пластины обшивки содрали и воткнули в землю, а крылья алели кровавыми переплетениями искусственных мышц.

– Я тут, я тут!

Я вгляделся туда, откуда доносился голос. Сперва я ее не приметил, потому что она слилась с багряными мышцами, но мама в самом деле оказалась там. Как с крыльев самолета сорвало обшивку, так и с нее содрали кожу, обнажая красное мясо.

Только сейчас я обратил внимание, что вся земля до горизонта утыкана коконами вторжения. С них тоже слезло черное стелс-покрытие, и капсулы зияли искусственными мышцами наружу. Ткани вывалились из капсул, казалось, что отдельные волокна трепещут на ветру, точно заросли багровых водорослей.

– Мама, у тебя кожи нет, – заметил я, и мать пожала плечами.

– Сожгло ядерным взрывом.

– Ты же в Вашингтоне умерла. Я тебя сам убил.

– Нет, убила машина. Врачи закончили дело. А ты, сын мой, не убивал.

– Погоди, но ведь ты бы до сих пор могла жить, если бы аппарат не отключили?

– Можно ли такое состояние назвать жизнью… Завязывай с такими шутками.

– Но сердце же билось! – Я чуть не расплакался. – Сколько угодно называй меня старомодным… Но, мама, я считаю, что человек жив, пока бьется сердце и функционируют органы.

– Да, ты у меня тот еще ретроград. Застрял где-то в прошлом веке, – грустно улыбнулась мама. Мне с удивительной ясностью открылось, какие мышцы задействованы в действии, которое мы называем улыбкой. – Но, думаю, на самом деле ты переживаешь вовсе не о том, где проходит граница между жизнью и смертью…

Я покачал головой:

– Хочу понять, убил ли я тебя. Умерла ли ты, когда я верифицировал личность и сказал «да». Скажи.

– А, так мы говорим о степени вины, – понимающе кивнула мама. – Ты молодец. Принял ради меня такое тяжелое решение. Не каждый решится отключить родную мать от аппарата жизнеобеспечения и отзовет наномашины, которые поддерживают в ней жизнь. Уложит в гроб. Это ужасно сложно, но ты так меня любил, что все вынес.

– Мама… правда?

– Нет, – холодно отозвалась она. – Это то, что ты хочешь услышать. А как оно по правде, не знает никто. Та я, которая знала ответ, уже умерла.

Мне стало страшно. Что за внезапная жестокость?

– Я знаю, во что ты веришь. Что многих убил по приказу. Тебе сказали, что это необходимо, чтобы остановить геноцид, и ты – лишь оружие, лишь инструмент в руках правосудия, а сам ничего не решаешь. Так ты бежишь от груза ответственности.

– Мама, не надо больше, – со слезами попросил я.

– А вот когда убивал мать, то сам и только сам принимал решение. Убедил себя, что матери больно, матери плохо от такого существования, но я просто лежала в койке и никак не отвечала на твои вопросы. Ты лишь представил, каково мне. Поэтому, когда врачи тебе подсказали, что пора бы и отключить аппарат, пришлось взять на себя всю тяжесть деяния. Это убийство не спишешь ни на Пентагон, ни на Командование специальных операций.

Каждое слово било меня все больнее. Я попытался заткнуть уши, но не спрятался от потока жестоких слов.