Ориентализм

В конечном итоге проблема сводится к вопросу о познании Востока (Orient), а потому рассмотрение ориентализма Бёртона и должно завершать часть о структурировании и переструктурировании ориентализма в XIX столетии. Как путешественник в поисках приключений, Бёртон ощущал самого себя живущим одной жизнью с тем народом, на землях которого он находился. Ему лучше, чем Т. Э. Лоуренсу, удалось стать восточным человеком. Он не только безукоризненно говорил по-арабски, ему также удалось проникнуть в самое сердце ислама и, выдавая себя за доктора-мусульманина из Индии, совершить паломничество в Мекку. Однако, на мой взгляд, самой выдающейся чертой Бёртона было то, что он постоянно сознавал, до какой степени жизнь человека (human life) в обществе управляется правилами и кодексами. Все те многочисленные сведения о Востоке (Orient), которыми пестрят написанные им страницы, показывают: он знал, что Восток (Orient) в целом и ислам в частности являются системами информации, поведения и веры. Быть восточным человеком или мусульманином означало знать определенные вещи определенным образом, и это, конечно, зависело от истории, географии и развития общества в определенных обстоятельствах. В его повествовании о путешествии на Восток (East) мы видим это его сознание и то, что он сумел выстроить нарратив с учетом этого знания. Ни одному человеку, который не знал бы арабский язык и ислам так, как их знал Бёртон, не удалось бы зайти по пути паломничества в Мекку и Медину так далеко. Его проза – это история сознания, прокладывающего себе путь сквозь чужую культуру благодаря успешному усвоению ее систем знания и поведения. Свободу Бёртону дало то, что он сумел забыть о своем европейском происхождении настолько, чтобы зажить жизнью восточного человека. Каждая сцена в «Паломничестве» наглядно демонстрирует, как он преодолевает препятствия, встающие перед ним, иностранцем, в этих чужих местах. Ему удавалось это потому, что знаний об этом чужом обществе у него было достаточно.

Ни у одного другого писавшего о Востоке автора, помимо Бёртона, мы не ощущаем, что высказываемые обобщения – например, те страницы, где упоминается о понятии Kayf[748] для араба, или о том, подходит ли образование для восточного ума (эти страницы звучат открытым обвинением недалеким заявлениям Маколея)[749], – строятся на знаниях, приобретенных во время жизни на Востоке, из первых рук и в попытке по-настоящему увидеть жизнь Востока глазами его обитателей. Однако в прозе Бёртона неизменно присутствует и нечто другое – чувство самоутверждения и преодоления всех сложностей восточной жизни. Каждая сноска Бёртона, будь то в «Паломничестве» или в переводе «Тысячи и одной ночи» (это справедливо и в отношении «Заключительного эссе»[750]), призвана стать свидетельством его победы над некогда скандальной системой восточных знаний, системой, которой он самостоятельно овладел. И даже Бёртон в своей работе никогда не предъявляет нам Восток непосредственно; всё, относящееся к Востоку, мы получаем в виде эрудированных (и часто сладострастных) интервенций, при помощи которых Бёртон неустанно напоминает нам, как ему удалось овладеть всеми тонкостями восточной жизни с целью включить их в свое повествование. И этот факт – а в «Паломничестве» это именно так – возносит его сознание на позицию превосходства над Востоком. На этой позиции его индивидуальный голос вольно или невольно сливается с голосом Империи, которая сама по себе является системой правил, кодексов и определенных эпистемологических привычек. Так, когда Бёртон говорит нам в «Паломничестве», что «Египет – это сокровище, которое нужно заполучить», что это – «самый заманчивый приз, не исключая и бухту Золотого Рога, которым Восток искушает амбициозную Европу»[751], он должен понимать, что его голос уникального знатока Востока соединяется с голосами европейских амбиций править Востоком.