Ориентализм

Как судья Востока, современный ориенталист, как он полагает и даже говорит, объективно от него далек. Его человеческая отстраненность, признаком которой является отсутствие сочувствия, прикрытого профессиональным знанием, отягощена всеми ортодоксальными взглядами, перспективами и настроениями ориентализма, которые я описывал. Его Восток – это не Восток как таковой, а Восток ориентализированный. Непрерывная нить знания и власти связывает европейских или западных политиков и западных ориенталистов; она очерчивает край сцены, вмещающей Восток. К концу Первой мировой войны и Африка, и Восток стали для Запада не столько интеллектуальным зрелищем, сколько привилегированным пространством для него. Размах ориентализма в точности соответствовал размаху империи, и именно это абсолютное единодушие между ними спровоцировало единственный кризис в истории западной мысли и отношений Востока и того, как с ним обращаться. И этот кризис продолжается до сих пор.

Начиная с 1920-х годов и от одного конца третьего мира до другого ответ империи и империализму носил диалектический характер. Ко времени Бандунгской конференции 1955 года[440] весь Восток обрел политическую независимость от западных империй и столкнулся с новой конфигурацией имперских держав – Соединенными Штатами и Советским Союзом. Не сумев распознать «свой» Восток в новом третьем мире, ориентализм теперь стоял лицом к лицу с бросающим вызов и политически вооруженным Востоком. Перед ориентализмом открылись два пути. Первый – действовать так, как будто ничего не случилось. Второй – приспосабливаться. Но для ориенталиста, который верит, что Восток никогда не меняется, новое – это просто старое, преданное новыми, непонимающими дис-ориенталами (тут мы можем позволить себе неологизм). Третий, ревизионистский путь – обходиться без ориентализма вообще – рассматривало лишь ничтожное меньшинство.

Одним из признаков кризиса, по словам Абдель-Малика, было не просто то, что «национально-освободительные движения на бывшем колониальном» Востоке покончили с ориенталистской концепцией пассивных, фаталистически настроенных «подчиненных народов»; но и кроме того, то, что «специалисты и общественность в целом осознали временной разрыв не только между ориенталистской наукой и изучаемым материалом, но также – и это должно было стать определяющим – между концепциями, методами и инструментарием работы в гуманитарных и социальных науках и в ориентализме»[441]. Ориенталисты – от Ренана до Гольдциера, от Макдональда[442] до фон Грюнебаума[443], Гибба и Бернарда Льюиса[444] – рассматривали ислам как «культурный синтез» (выражение П. М. Холта[445]), который можно изучать отдельно от экономики, социологии и политики исламских народов. Для ориентализма ислам имел значение, которое, если искать его наиболее емкую формулировку, можно найти в первом трактате Ренана: для лучшего понимания ислам следует свести к «шатру и племени». Влияние колониализма, ситуации в мире, исторического развития – для ориенталистов всё это было вроде мухи для хулигана, прибитой – или незамеченной – ради забавы, и никогда не принималось всерьез настолько, чтобы усложнить суть ислама.

Карьера Г. А. Р. Гибба иллюстрирует два альтернативных подхода, с помощью которых ориентализм откликнулся на современный Восток. В 1945 году Гибб выступил на Хаскелловских лекциях[446] в Чикагском университете. Мир, который он исследовал, не был тем же самым, с которым Бальфур и Кромер имели дело до Первой мировой войны. Несколько революций, две мировые войны и бесчисленные экономические, политические и социальные изменения сделали реалии 1945 года безошибочно, даже катастрофически новыми. Тем не менее мы находим Гибба начинающим свои лекции под названием «Современные тенденции в исламе» следующим пассажем: