Ориентализм

К концу XIX века эти достижения получили материальное подкрепление в виде европейской оккупации всего Ближнего Востока (за исключением части Османской империи, которая была поглощена после 1918 года). Главными колониальными державами вновь стали Англия и Франция, хотя Россия и Германия также сыграли определенную роль[426]. Колонизация в первую очередь означала определение – а по сути, создание – сферы интересов; они могли быть коммерческими, коммуникационными, религиозными, военными, культурными. Что касается ислама и исламских территорий, то, например, Британия считала, что у нее как у христианской державы в числе законных интересов было обеспечение собственной безопасности. Для обслуживания этих интересов возник сложный аппарат. Первым организациям, таким как «Общество содействия христианским знаниям» (1698) и «Общество распространения Евангелия за границей» (1701), на смену пришли «Баптистское миссионерское общество» (1792), «Церковное миссионерское общество» (1799), «Британское и иностранное библейское общество» (1804), «Лондонское общество содействия христианству среди евреев» (1808). Эти миссии «открыто присоединились к европейской экспансии»[427]. Добавьте к этому торговые общества, научные общества, фонды географических исследований, переводческие фонды, насаждение на Востоке школ, миссий, консульских учреждений, фабрик, а иногда и крупных европейских сообществ, и понятие «интерес» приобретет большой смысл. Соответственно, интересы защищались с большим рвением и затратами.

До сих пор мой обзор был довольно общим. Каковы же типичные опыт и эмоции, которые сопровождают как научные достижения ориентализма, так и политические завоевания, которым ориентализм способствовал? Во-первых, разочарование, от того, что современный Восток совсем не похож на тексты. Вот что писал Жерар де Нерваль Теофилю Готье в конце августа 1843 года:

Я уже потерял, царство за царством, провинция за провинцией, самую прекрасную половину вселенной, и скоро не буду знать места, где нашлось бы прибежище моим грезам; но более всего я сожалею о Египте, он изгнан из моего воображения, теперь, когда я с грустью поместил его в своей памяти[428].

Это слова автора великого «Путешествия на Восток». Сетования Нерваля – общая тема романтизма («преданные грезы» – так это охарактеризовал Альбер Бегин[429] в сочинении «Романтическая душа и мечта») и путешественников по библейскому Востоку, от Шатобриана до Марка Твена. Любое непосредственное столкновение с реальным Востоком иронически комментирует завышенные ожидания – как в стихотворении «Песнь о Магомете» Гёте или в «Прощании аравитянки» Гюго. Память о современном Востоке спорит с воображением и вновь отсылает к воображению как к тому, что предпочтительнее для европейского восприятия, чем реальный Восток. Для человека, который никогда не видел Востока, как Нерваль однажды сказал Готье: «Лотос – это всё еще лотос, для меня же это – подобие лука». Писать о современном Востоке – это либо брать на себя печальную обязанность демистификации образов, взятых из текстов, либо ограничиваться Востоком, о котором Гюго говорил в своем первоначальном предисловии к «Восточным мотивам», то есть Востоком как «образом» или «идеей», символом «своего рода всеобщих предубеждений»[430].

Если поначалу личное разочарование и общая озабоченность исчерпывающе описывают чувства ориенталиста, то затем за ними следуют некоторые другие, более привычные мысли, чувства и ощущения. Разум учится отделять общее восприятие Востока от специфического переживания его; каждое идет, так сказать, своим собственным путем. В романе Скотта «Талисман» (1825) сэр Кеннет, рыцарь Спящего Леопарда, сражается с сарацином где-то на окраине Палестинской пустыни; когда крестоносец и его противник, на самом деле – переодетый Саладин, вступают в разговор, христианин обнаруживает, что его мусульманский противник не так уж и плох. Но всё же отмечает:

Я так и думал… что твой ослепленный народ происходит от этой нечистой силы: ведь без ее помощи вам не удалось бы удержать в своих руках святую землю Палестины против такого количества доблестных воинов Господних. Я говорю не только о тебе самом, сарацин, но вообще о твоем племени и религии. И странным мне кажется не то, что ты, должно быть, происходишь от лукавого, но то, что ты кичишься этим[431].