Ориентализм

Мысль, которую я пытаюсь здесь донести, в том, что переход от чисто текстуального понимания, формулировки или определения Востока к практическому воплощению всего этого на Востоке действительно произошел, и в том, что ориентализм имел непосредственное отношение к этому переходу-перевороту. Если говорить только о научной деятельности ориентализма (я нахожу идею научной деятельности как незаинтересованного и абстрактного познания не такой уж простой для понимания, хотя и интеллектуально допустимой), то тут ему принадлежит большое число достижений. Его золотой XIX век дал большое число ученых, увеличилось число языков, преподаваемых на Западе, и количество манускриптов, редактируемых, переводимых и комментируемых; он обеспечил Восток большим числом увлеченных европейских студентов, искренне интересующихся такими вопросами, как грамматика санскрита, финикийская нумизматика и арабская поэзия. И всё же – и здесь необходима предельная ясность – ориентализм взял верх над Востоком. Как система мысли о Востоке, она всегда восходила от специфических человеческих деталей к общему надчеловеческому; исследование творчества арабского поэта X века оборачивалось политикой в отношении (и по поводу) восточного менталитета в Египте, Ираке или Аравии. Точно так же стих из Корана служил лучшим доказательством неистребимого мусульманского сладострастия. Ориентализм предполагал неизменный Восток, совершенно отличный (причины менялись от эпохи к эпохе) от Запада. И ориентализм, в той форме, которую он принял после XVIII столетия, никогда не был способен к собственной ревизии. Всё это делает появление фигур Кромера и Бальфура, наблюдателей и управителей Востока, неизбежными.

Близость между политикой и ориентализмом, или, выражаясь более осторожно, большая вероятность того, что идеи о Востоке, почерпнутые из ориентализма, могут быть использованы в политике, – важная, но чрезвычайно щекотливая правда. Она ставит вопросы о предрасположенности к виновности или невиновности, академической незаинтересованности или участию в групповом давлении в таких областях, как исследования темнокожих или в женских исследования. Это неизбежно вызывает беспокойство в сознании человека по поводу культурных, расовых или исторических обобщений, их использования, ценности, степени объективности и принципиальных устремлений. Больше всего остального политические и культурные обстоятельства, при которых процветал западный ориентализм, привлекают внимание к униженному положению Востока или Востоку как объекту изучения. Может ли что-то, кроме политических отношений между хозяином и рабом, породить ориентализированный Восток, прекрасно охарактеризованный Анваром Абдель-Маликом?

а) На уровне позиционирования проблемы… Восток и восточные люди [рассматриваются ориентализмом] как «объекты» изучения, отмеченные печатью инаковости – как всё, что отличается, будь то «субъект» или «объект», – но инаковости конститутивной, носящей сущностный характер… Этот «объект» изучения будет, как обычно, пассивным, не участвующим, наделенным «исторической» субъективностью, прежде всего, неактивным, неавтономным, не суверенным по отношению к самому себе: единственный Восток, восточный человек, или «субъект», который допускается в самом крайнем случае, – это отчужденное бытие, выражаясь философски, то есть иное, чем оно есть в отношении к самому себе, представленное, понятое, определенное – и разыгранное – другими.

б) На уровне тематическом [ориенталисты] принимают эссенциалистскую концепцию изучаемых стран, наций и народов Востока, которая выражается через характерную этнологическую типологию… и скоро перейдут с ней к расизму.