Орион

Можно,  конечно,  рассуждать  так:  через  некоторое  время  писа­тели повзрослели,  посерьезнели и отложили фантастику в  сторону вместе  с  прочими  юношескими  опытами.  Но,  во-первых,  многие вовсе  и  не  отложили,  а  во-вторых,  не  вернее  ли  предположить, что обращение к  фантастике в тот  период вовсе  не  признак незре­лости?  И  хотя  большинство  тогдашних  книг  интересующего  нас жанра  ныне  перешло  в  ведение  одних  историков  литературы  — у ее создателей не было ни опыта,  ни прочных традиций,—  но как документы эпохи они представл'яют острый интерес.  Ведь в фанта­стике  непосредственно  отражаются  идеалы,  мечты,  стремления современников.  Фантастика  расцветает  тогда,  когда  перед  внут­ренним  взором  разверзаются  безбрежные  дали  «земле  назна­ченных  столетий»,  равно  как  и  бездны,  от  которых  захватывает дух.

Сегодняшним глазом легко увидеть и высмеять просчеты, наив­ности  и  даже  откровенные  ошибки  молодых  авторов.  Могло  ли быть иначе?  Ведь большинство этих  просчетов,  наивностей  и оши­бок можно классифицировать, только будучи вооруженным  огром­ным  опытом  прошедших десятилетий.  Но  судить  их  по  сегодняш­ним  критериям  в константе времени  было бы  просто несправедли­во.  Эпоха  эта  была,  по  выражению  В.  И.  Ленина,  «переходной», и  четко  сформулированных  ответов  на  множество  нахлынувших вопросов  попросту  не  существовало.  Их  надо  было  еще  найти, а  потому  нельзя  покидать  историческую  точку  отсчета,  нельзя  не видеть  в  произведениях  того  периода  как  раз  те  самые  разве­дывательные  поиски,  без  которых  не  проложить  никаких трасс.

Сами  несовершенства тогдашних  произведений — тоже  приме­та  времени.  Нам  дорог  жизнеутверждающий  настрой  фантастики 20-х  годов,  дорога  ее  вера  в  безграничные  творческие  возмож­ности  человека  и  человечества,  юношеская  задиристость  и  уве­ренность  в  своей  исторической  правоте,—  такого  удивительного  и многообразного  социального  феномена,  как  советская  фантастика 20-х  годов,  нигде  не  было  и  быть  не  могло —  сравнивать  ее  не с  чем…

Для  того  чтобы  более  или  менее  полно  охарактеризовать 10—12  послереволюционных  лет,  потребовалась  бы,  вероятно, книга,  а  этот  очерк  претендует  только  на  более  или  менее  общий набросок  некоторых  характерных  книг  и  черт  эпохи,  может  быть, надо  сказать,  самых  характерных.  Но  и  среди  них  компетентный читатель легко заметит пропуски, два из которых могут показаться необъяснимыми.  Речь  идет  о  романах  А.  Толстого  «Аэлита»  и «Гиперболоид инженера  Гарина», лучшем  из того, что было созда­но  советской  фантастикой  в  те  годы.  Уже  из  этой  оценки  ясно, что их отсутствие — не случайный недосмотр.  По романам А. Тол­стого  существует  большая  и  всесторонняя  критическая  литера­тура;  здесь  же  хотелось  затронуть  сочинения  менее  доступ­ные,  а  на  известные  попробовать  взглянуть  сегодняшними глазами.

Назовем  для  начала  имя,  которое  совсем  не  упоминается  в «фантастоведческих»  работах,  хотя  автор своеобразных,  ни  на что не похожих то ли стихотворений, то ли поэм в прозе Алексей Гастев вовсе  не  забыт,  его  имя  можно  найти  в  любом  курсе  советской литературы.

Может  быть,  именно  гастевские  поэмы  (будем  их  так  назы­вать)  надо  считать  тем  самым  последним  и  первым  звеном  в  це­почке,  которая  связывает  дореволюционную  фантастику  с  совет­ской.

Его  поэмы  пользовались  огромной  популярностью  в  первые годы Советской власти, они воспринимались как непосредственный отклик  на  революционные события.  На деле же они  были созданы еще  до  Октября.  Просто  поэт  сумел  заранее  почувствовать  на­строения,  которые  овладели  народными  массами  после  великого переворота,  сумел  воспринять  всеобщую  жажду  переустройства. А.  Гастев,  один  из  основателей  небезызвестного  Пролеткульта, считается певцом  машин  — это верно.  Но не холодное,  обездушен­ное  железо  возникает  перед  нами  в  его  строках,  он  поэтизирует создания человеческих рук и мозга, сливает их с человеком, напол­няет  металлические  артерии  живой  кровью.

Его  башня  пробила  шпилем  высоту,  разорвала,  разбросала облака,  его  рельсы  опоясали  весь  земной  шар  и  рвутся  дальше, в  космос,  их  пытаются  «поднять  и  продвинуть  в  бездонных, безвестных,  немых  атмосферах  к  соседним,  еще  не  разгаданным, чуждым  планетам».  Конечно,  перед  нами  романтические  гиперболы,  но  в  их  стилистике,  в  специфике  поэтического  видения  уже есть  зачатки  новой  фантастики,  которая  с  самых  первых  своих опытов  замахнулась  на  безбрежные  горизонты  земли  и  неба:  не­даром  В.  Хлебников  называл  поэзию  А.  Гастева  «миром  научных образов»,  «странных  научных  видений».