Оркестр меньшинств

Когда он ступил с ней в гостиную, ему пришла в голову мысль о грандиозности богатства, которым владел отец Ндали. Их дом в Умуахии был пышнее, чем дом белой семьи. Он посмотрел на пианино у желтой стены, большой телевизор, радиоприемник. Здесь стоял только один диван, длинный и черный, обитый какой-то кожей. Все стены были увешаны картинами и фотографиями. Рядом с телевизором и книжным шкафом стояло нечто, похожее на белую модель человеческого скелета. На модели висело ожерелье с изображением злого глаза.

– Я переоденусь. Жарко. Надену брюки и рубашку, мы возьмем пирог и пойдем. Genau?

Он кивнул. Она поднималась по лестнице, а он провожал ее взглядом, разглядывал бедра под платьем. И снова желание возникло в нем. Чтобы прогнать его, он вгляделся в фотографию, висевшую на стене над пианино, видимо, портрет ее мужа. Тот смотрел с фотографии счастливым взглядом. Но в его глазах чувствовалась какая-то жесткость, они казались глазами человека крутого нрава, человека, который возникал перед его мысленным взором, когда Фиона говорила «повернулся спиной к миру». Рядом с этой фотографией висела другая: этого человека с Фионой, на несколько лет моложе, с более густыми волосами, схваченными сзади в хвостик. Они сидели лицами к фотографу, Фиона у мужа на коленях, закрывая собой часть его тела. Фотография была сделана, вероятно, на каком-то торжестве, потому что на заднем плане виднелись люди, одни – четко, другие – лишь силуэтами вдали. На фотографии присутствовала и зеленая машина, но в кадр попал только ее багажник, просевший от тяжести.

Эгбуну, на этот момент моего свидетельствования я могу сказать тебе, что в его голове не было никаких мыслей об этом человеке, кроме любопытства относительно того, что с ним сделало горе. Он разглядывал фотографию в поисках хоть каких-то признаков той тьмы, о которой говорила Фиона. Еще он отметил что-то вроде тихого страха, появившегося в Фионе с того момента, когда они приехали в дом, она словно боялась чего-то, не желала противостояния с чем-то. Чукву, я знаю, наши воспоминания не всегда точны, потому что на них может влиять переоценка задним числом. Но я даю тебе точный отчет, когда говорю, что мой хозяин смотрел на фотографию этого человека внимательно и с любопытством, словно предчувствуя, пусть и туманно, что случится потом. Он отвернулся от фотографии, заглянул в маленькую нишу в стене с дровами и сухой золой и решил, что это место для хранения дров, но я, будучи чи Йагазие, узнал, что это камин, у которого белые люди греются, когда холодно. Камин имелся в каждом доме, куда заходил мой хозяин в Вирджинии, в стране жестокого Белого Человека. Без камина холод – нечто немыслимое в стране великих отцов – убил бы их. Мой хозяин рассматривал камин, когда Фиона начала спускаться по лестнице. Она надела короткие штаны и блузку с изображением разрезанного пополам яблока.

– О'кей, я беру пирог, и мы едем.

– О'кей, Фиона.

Он смотрел, как она открывает духовку и достает что-то, завернутое в серебристый, похожий на бумагу материал; ни я, ни мой хозяин не знали, что это такое. Она положила это в полиэтиленовый пакет.

– Ты что бы хотел поесть? – спросила она.

Он начал было говорить, но она остановила его, взмахнув рукой. Он повернулся и понял почему. Входная дверь открылась, и он увидел постаревшую, гораздо более потрепанную версию человека, изображенного на фотографии. Рубашка на нем была расстегнута, помятая белая рубашка с закатанными рукавами, обнажившими белую кожу, такую волосатую, что она казалась черной. Мужчина сделал несколько шагов и замер, уставившись на них.

– Ахмед, привет, добро пожаловать, – сказала Фиона голосом, который выдавал беспокойство, страх. – Ты откуда?

Мужчина ничего не ответил. Он стоял, а его взгляд перебегал с моего хозяина на его жену, потом снова на моего хозяина, и ярость в его глазах была мне знакома. Смысл такого взгляда может быть понят скорее через действие, чем через размышление, так и осознание всей чудовищности жизни приходит лишь за мгновение до смерти. Рот его изготовился к речи, но он ничего не сказал, он осторожно поставил на пол сумку, которую принес. Фиона двинулась к нему, назвала по имени, но мужчина отошел к книжному шкафу.

– Ахмед, – сказала она и заговорила на иностранном языке.

Мужчина ответил ей, сделав такое лицо, что мой хозяин испугался. Человек заговорил, брызгая слюной. Он показал на Фиону, сжал кулак и постучал им по ладони. Фиона, охнув, приложила руку ко рту и заговорила словно короткими очередями, видимо, возражая ему, но он не обратил на ее слова внимания. Он заговорил еще громче, высоким голосом, щелкнул пальцами, стукнул себя в грудь и затопал ногами. Мужчина говорил, а Фиона нервно, суетливо отступала от него, поворачивая голову то к моему хозяину, то к мужу, потом опять к хозяину, глаза ее наполнились слезами. Она стала говорить, когда мужчина повернулся к моему хозяину.

– Кто ты? – спросил мужчина. – Ты меня слышишь? Кто ты такой, черт побери?

– Ахмед, Ахмед, lutfen[89], – сказала Фиона и попыталась схватить его.