Оркестр меньшинств

И вот он вернулся в землю живых и в свою собственную землю. Процесс, который привел к его возвращению в землю отцов, развивался очень быстро. Потому что на заре его бедствований я пытался спасти его. Когда полиция отвезла его в больницу и он без сознания лежал в одиночестве, у меня не оставалось иного выбора, кроме как делать то, что должен делать любой чи в качестве последнего средства, когда все человеческие усилия не дали результата: я отправился в Аландиичие просить о вмешательстве его предков, отчет о встрече с которыми я тебе сейчас представил.

Однажды утром в пятый месяц его четвертого года в тюрьме внезапно, без всякого предупреждения, его освободили. Ничто не подготовило его к этому. Он сидел спиной к стене, краска с которой отшелушилась оттого, что он слишком долго прислонялся к ней. В этот момент он думал о всяких мелочах – о танце муравьев в муравейнике, потом о личинках в банке с прокисшим молоком, потом о малых птахах, рассевшихся на диком дереве, – когда дверную решетку начали отпирать. На пороге он увидел охранника и кого-то в костюме, последний сказал ему на языке Белого Человека, что его освобождают.

Он последовал за ними в комнату для допросов, а потом переводчик сообщил ему, что его дело было пересмотрено. Главная свидетельница дала вначале ложные показания. Он не собирался ограбить или изнасиловать ее, как сообщалось вначале, она сама пригласила его к себе в дом по собственной воле. Но тут появился ее муж и набросился на нее и на него в приступе ревности и ярости. Мой хозяин всего лишь пытался спасти ее, когда ударил мужа. Такова правда о том, что случилось, сообщила теперь эта женщина. Гаганаогву, полиции она говорила совсем другое! Совершенно противоположное. Эта женщина и ее муж сговорились против моего хозяина, невинного человека, и сказали, что он пытался ее изнасиловать. Они сказали, что, когда мой хозяин пытался изнасиловать ее, появился муж, увидел, как она отбивается от насильника, и вмешался, ударил моего хозяина, и тот упал без сознания.

Выслушав это, он не сказал ничего ни охраннику, ни переводчику. Он просто сидел там, глядя на хорошо одетого человека с бумагами и переводчика, но не видя их. Его глаза уже привыкли фиксировать какой-либо образ, а потом сразу же отбрасывать его и двигаться дальше. Он неотрывно смотрел на обширную голую стену, великолепное ничто, которое тем не менее занимало его глаза и мысли.

– Мистер Джиносо, вы хотите что-нибудь сказать?

Когда он не ответил, переводчик наклонился к уху второго человека, и тот принялся кивать. Моему хозяину это показалось необычным: один быстро что-то говорил, а другой энергично кивал.

– Мой друг миз Фиона Эйдиноглу хочет принести свои извинения. Ей очень жаль, что все так случилось. Здесь ее адвокат, и она просила нас дать вам эти деньги. Она хочет, чтобы мы сделали все возможное, чтобы вернуть вас к нормальной жизни.

Он ничего не сказал, его взгляд по-прежнему был устремлен на муху, которая жужжала между окном и сеткой, за спинами этих двоих.

– Мистер Джиносо, – это зазвучал голос не говорящего по-английски адвоката, который, вероятно, решил, что переводчик недостаточно точно передал суть сообщения и лучше ему, адвокату, самому донести эту суть до слушателя, пусть и на очень ломаном языке. Его слова явно должны нести больше смысла. К ним явно отнесутся с уважением. – Я говорить правду теперь, мой клиент теперь говорить только правду. Мы очень, очень сожалеть, сочувствовать ваши страданий. Очень сожалеть. Много… – Он повернулся к своему другу, спросил что-то. – Лет, yani[101], лет. Много лет Фиона грустить, потому что так. Она жалеть, очень жалеть, мой друг. Пожалуйста, мистер Джиносо, вы должен принять ее извинений.

Мой хозяин и этому человеку ничего не ответил. За четыре года все, что требовалось сказать этим людям и обсудить с ними, было сказано. А потом слова потеряли всякий смысл, превратились в нечто другое, в нечто, не имеющее формы, аморфное, бесполезное. Вместо них дало корни и расцвело презрение. Человек простодушный, он стал невольной жертвой бесстыдной лжи. И теперь презрение, которое он ощущал, было настолько сильным, что, пока эти люди говорили, перед его мысленным взором ярко возникали сцены насилия. Человека в полицейском мундире он видел лежащим на полу с перерезанным горлом, а в своей руке – нож, с которого на безжизненное тело капает кровь. Адвоката он видел с открытым ртом, задыхающегося, с высунутым языком, а он душит его, прижимая к стене.

Пусть и туманно, но мой хозяин понял, кем он стал. Он сам не знал об этом, но что-то в нем изменилось. Потому что душа человека может долго выносить безжалостные обстоятельства, но в конечном счете она восстает, не в силах более терпеть. Я видел это много раз. Там, где прежде была покорность, возникает мятеж, а на место терпения приходит сопротивление. Он встает с остервенением черного льва и отстаивает свою правоту сжатыми кулаками. И что он сделает, а чего он не сделает, не предполагает даже он сам.