Оркестр меньшинств

Агуджиегбе, когда вдали уже показалась страна детей великих отцов, я оставил тело моего хозяина, горя желанием снова увидеть прекрасные дождевые леса Алаигбо, эту землю, где бархатные зеленые тени утра превращаются в подрагивающую пелену ночи. Многочисленные деревья, росту которых не препятствует ничто, пьют неустанный дождь. Когда паришь над ними, глядя на леса, как на крылатые существа, леса кажутся плотными, как внутренности антилопы. В лесах текут реки, ручьи, есть озера и священные воды богов (Омамбалы, Льи-Оча, Озалы и многих других). Человеку недолго идти из леса до окраины деревни. Первым делом он видит еще больше деревьев со съедобными плодами – бананами, папайей, зелеными манго, – в глубинах леса таких почти и не встретишь. Во времена отцов хижины строились тесно. Их скопление простиралось всего на несколько бросков камня, и это была деревня. Нынче деревни превратились в городки, а леса вторглись в места обитания людей. Но красота земли остается: тихие пики гор и долины, великолепные для тех, кто пришел посмотреть на них. Вот по чему я тосковал, пока отсутствовал мой хозяин, и именно это я отправился посмотреть в первую очередь, когда мой хозяин и его дядюшка, встретивший его в аэропорту, приехали в страну великих отцов.

Ни он, ни дядя ни слова не сказали о его ситуации, пока не приехали в Абу, где всего двумя годами ранее дядюшка покинул гражданскую службу. На всем пути – в такси ли, которое вывезло их из аэропорта, в автобусе, который восемь часов вез их из Абуджи до Абы, – они находились среди чужих людей. Но теперь, у въезда в Абу, когда автобус остановился на обочине шоссе, чтобы пассажиры помочились в кустах, его дядюшка, справляя малую нужду, спросил, не случилось ли с ним чего в тюрьме. Некоторое время мой хозяин молчал. Он мочился рядом с дядюшкой, направляя струйку мочи в старую пивную бутылку, стоявшую среди вьюнков и наполовину наполненную, вероятно, дождевой водой. Он мочился, пока бутылка не переполнилась и не упала, а ее содержимое пролилось в траву. Старик заговорил снова – передал племяннику рассказы и домыслы о том, что к африканцам в тюрьмах за рубежом относятся «как к-к-к собакам». Услышав это, мой хозяин уставился на дядюшку, который уже закончил и теперь ждал, когда племянник застегнет ширинку. Его глаза, казалось, выдали то, что не мог сказать рот, потому что его дядюшка перехватил его взгляд, а потом покачал головой в мучительном сострадании.

– Т-ты д-д-должен Б-бога б-благодарить, что остался ж-живой, – сказал дядюшка. – Т-ты, к-конечно, совершил б-большую ошибку, п-п-поехав т-туда. Б-б-большую ошибку. Но т-ты д-должен б-благодарить Б-бога.

Мой хозяин не выдержал, когда они приехали в дом дядюшки и их встретила сильно постаревшая тетушка, которую в прошлый раз он видел на похоронах отца. Ему выделили комнату, принадлежащую дядюшкиному сыну, призванному в Национальный корпус молодежной службы в Ибадане; дядюшка спустя какое-то время зашел к нему с тем же вопросом в глазах. Но он все еще не мог говорить об этом.

Гаганаогву, ты творец всего сущего, и ты знаешь: то, чего не могут сказать наши хозяева, мы – их чи – тоже не можем сказать. Ведь таково универсальное правило: онье кве, чи йа е кве[102]. А потому то, что не подтверждал он, и я не могу подтвердить. А значит, если он о чем-то молчит, то и я должен молчать. То, что он не хочет помнить, не помню и я. Но даже хотя мой хозяин не мог говорить об этих делах, думал он о них постоянно. Они, словно тайная кровь, текли в жилах каждого проходящего дня. Они поджидали и выскакивали на него из засады на каждом дневном повороте. А иногда, когда он лежал на кровати и смотрел на электрическую лампу или керосиновый светильник, что вошло у него в привычку после освобождения из тюрьмы, воспоминания возникали перед ним во всей своей чудовищности, словно были заточены в этой лампе или светильнике, а теперь вдруг вырвались оттуда.

Он занялся перестройкой себя, потому что эти воспоминания постоянно мучили его мозг. Но шли дни, и он вдруг понял, что они занимают его все меньше. Его теперь больше волновало другое: та громадная загадка, которую жизнь поставила перед ним и которую он отчаянно хотел разгадать. Поначалу он держался в отдалении, в более чем почтительном отдалении от этой загадки и пытался не разгадывать ее, потому что дядюшка счел бы его сумасшедшим за одни только мысли такого рода. Дядюшка недвусмысленно сказал ему, что все, доставляющее человеку такую боль и страдания, нужно выбросить из головы. Дядюшка, восприимчивый к мудрости старых отцов, чьи уста сочились медом убедительных фигур речи и пословиц, спросил его своим привычным, тихим и мягким голосом, какая польза будет человеку, если он, восхитившись красотой кожи скорпиона, поднимет его и сунет себе в карман. Когда мой хозяин ничего на это не ответил – потому что такие вопросы не требуют ответов, – дядюшка продолжил:

– Н-никакой п-пользы, эт-то б-будет г-глупость чистой в-воды.