Орландо

Тропинка среди папоротников петляла все выше и выше, ведя к дубу на вершине холма. С тех пор как Орландо побывала там впервые, примерно в тысяча пятьсот восемьдесят восьмом году, дерево стало выше, крепче, кряжистее, но все еще находилось в расцвете сил. На ветвях все еще трепетала густая резная листва. Бросившись на землю у подножия дерева, она почувствовала, как корни расходятся в разные стороны, словно могучие ребра. Ей нравилось думать, что она едет верхом на вершине мира, нравилось прислониться к чему-нибудь твердому. Когда она распростерлась на земле, из-за пазухи выпала книжечка в красном матерчатом переплете – поэма «Дуб». «Зря не захватила лопатку», – подумала Орландо. Почва едва прикрывала корни – вряд ли здесь получится закопать книгу. Кроме того, ее могут вырыть собаки. Она поняла, что символическим церемониям редко сопутствует удача. Пожалуй, можно обойтись и без этого. На языке вертелась маленькая речь, которую Орландо приготовила заранее, собираясь зарыть книгу. (Первое издание, подписанное автором и художником.) «Я погребаю книгу в знак уважения, – хотела она сказать, – возвращаю земле ее дар», но боже мой! Произносишь вслух, и выходит такая глупость! Это напомнило ей, как на днях старина Грин взобрался на помост и сравнил ее с Мильтоном (не считая слепоты последнего) и вручил ей чек на две сотни гиней. И тогда Орландо вспомнился дуб на вершине холма – какое он вообще имеет отношение к происходящему? Какое отношение к поэзии имеют слава и похвалы? Разве имеют отношение к ее ценности семь переизданий (книга уже выдержала не меньше семи)? Разве написание стихов не подобно тайным переговорам, перекличке двух голосов? Так что вся эта болтовня, похвала и осуждение, встречи с людьми, которые тобой восхищаются, и с теми, кто тобой не восхищается, не имеют абсолютно никакого отношения к самой сути – один голос отвечает другому. Разве есть что-нибудь более тайное, думала Орландо, неспешное и похожее на любовную близость, чем сбивчивый отклик, который все эти годы она давала в ответ на старую добрую мелодию леса, ферм и гнедых лошадей у ворот, стоящих бок о бок, и кузницы, и кухни, и полей, столь трудолюбиво родящих злаки и репу, и сада с цветущими ирисами и рябчиками?

И Орландо оставила книгу непогребенной и растрепанной лежать на земле, любуясь бескрайним простором, изменчивым, как дно океана вечером, когда солнце его освещает, а тени омрачают. Среди вязов виднелась деревушка с церковью, в парке – особняк с серым куполом, на оранжерее сверкнул закатный отблеск, на ферме желтели стога колосьев. В полях чернели купы деревьев, за полями тянулись перелески, мерцала река, простирались холмы. Далеко-далеко среди облаков белели отроги Сноудона. Орландо видела горы Шотландии и бурные приливы, бушующие у Гебридских островов. Слышала, как в море палят пушки. Нет, просто ветер. Сегодня никакой войны не было. Дрейка больше нет, Нельсона больше нет. «А вон там, – подумала она, переводя бродивший по бескрайним далям взгляд на землю перед собой, – когда-то лежали мои владения: замок между холмами был моим, и все вересковые пустоши почти до моря тоже были мои». И тут весь пейзаж (вероятно, по прихоти гаснущего света дня) дрогнул и осыпался, стряхнув с себя нагромождения домов, замков и лесов. Перед Орландо возникли голые скалы Турции. Она смотрела прямо на выжженный склон. У ног ее щипали траву козы. Над ней парил орел. В ушах звучал хриплый голос цыгана Рустума: «Чего стоят твоя старина, твой род и твои пожитки по сравнению с этим? Зачем тебе четыре сотни спален, серебряные крышки для каждого блюда и все твои горничные?»

В этот миг в долине пробили часы на церкви. Ландшафт смялся и опал, словно палатка. Настоящее обрушилось ей на голову вновь, но в гаснущем свете дня это воспринималось гораздо мягче – никаких лишних подробностей, лишь туманные луга, домишки с горящими лампами, дремлющая громада леса и расходящийся веером свет фонаря, разгоняющий темноту на какой-то улочке. Орландо не могла сказать, пробило девять, десять или одиннадцать часов. Наступила ночь – ее самое любимое время, ведь ночью отражения в темном омуте сознания сияют ярче, чем днем. Теперь не нужно доводить себя до обморока, чтобы заглянуть во тьму, где образы обретают форму, и увидеть Шекспира, девушку в русских шароварах, игрушечный кораблик в Серпентине, а затем и Атлантику, которая штормовыми волнами обрушивается на мыс Горн. Орландо вгляделась во тьму. Вот бриг ее мужа поднимается на гребень волны! Вверх, все выше и выше. Перед ним возносится белая арка тысячи смертей. О безрассудный глупец, вечно лезущий на рожон, вечно огибающий мыс Горн в тисках бури! Бриг вошел в арку и вынырнул с другой стороны – все же уцелел!

– Экстаз! – воскликнула она. – Экстаз!

Ветер стих, воды успокоились, и Орландо увидела, как волны мерно вздымаются в лунном свете.

– Мармадьюк Бонтроп Шелмердин! – вскричала она, стоя у дуба.