Орлий клёкот: Роман в двух томах. Том второй

— Полезно. Ночью больше хороших мыслей, чем дурных.

Промолчал Киприянов. Взялся за вилку.

Нет, вид у него после этого не изменился, так и остался постным, но судя по тому, как сметал он все со стола, душа его не надорвалась в ночных сомнениях. Затеял он, выходило, игру в несправедливо гонимого мученика.

«Прав отец, — думал Кокаскеров, поглядывая на Киприянова, — у кого кибитка дымит, тот не зябнет. Камчей этого не прошибешь, шокпар нужен…»

И если до самого этого времени он еще сомневался, прав ли, удерживая начальника политотдела и, значит, причиняя ему не только физические, но и моральные страдания (кому хочется быть притчей во языцех), то теперь стопроцентно одобрил свое решение. И как только осушены были кружки с чаем, сообщил план предстоящего дня:

— На могилу коня сходим, к мазару потом, а тогда — в путь. К вечеру должны быть на заставе…

— На лошадиную могилу? — пожав плечами, недовольно спросил Киприянов. — Что за честь?

— Не честь, а память!

Они вышли за ворота, миновали ореховую рощу, на высоченные раскидистые деревья которой с восхищением глядел Киприянов. Он первый раз видел такую могучую красоту и даже забылся на какое-то время, с лица его спала маска обиды, лицо просветлело и сам он весь, высокий, статный, стал привлекательно-вдохновенным, ожил, проще говоря.

За рощей начался пологий подъем, на котором, густо, тесня друг друга, цепляясь за место под солнцем, росли вначале тополя, ярко зеленея совсем еще свежими листочками, а выше темнели сосны. Сплошная зелень. Непролазная.

— Буйство природы! А говорили Памир гол… как луна.

— Здесь еще не Памир. Только и Памир — не луна. А вот и могила.

Усмехнулся Киприянов, с нарочитой внимательностью разглядывая начавшую набирать весеннюю силу лебеду, перемешанную с татарником, сквозь которые проглядывали ржавые прутки ограды, обошел вокруг могилы, затем молвил философски:

— Память, покрытая ржавчиной. Заросшая травой память. Нет, память нельзя насаждать. Она либо живет, либо помирает. Вот здесь — мертвая память.

Так и рвалось: «— От клячи не жди резвости, от упрямца — мудрого слова», — но сдержался Кокаскеров, ответил насколько можно спокойней:

— Память умирает, если на нее плюют. А человек без памяти, как орел без крыла. И страна без памяти — тощая страна.

— На лекции пример нам приводили: где-то в Киргизии или в Казахстане возвели обелиск собаке. С пятиконечной звездой. И эпитафия: «Сними фуражку, пограничник. Здесь твой друг — овчарка. Она задержала 1847 нарушителей». Фантастическая мелодрама. Лектор правильно высмеял и цифровую гигантоманию и слюнтяйскую сентиментальность… Впрочем, как утверждал лектор, обелиск тоже изрядно изъеден ржавчиной.

— У твоего лектора мозги ослицы. А у пограничников, кто там сейчас на заставе, сердца жиром заплыли. Как и у нас у всех. Разве лошади нужна ухоженная оградка. Нам нужна. Чтобы понимали, как досталась народу власть. Давайте, Корнилий Юрьевич, без камчи жить. Связывайте нити сегодняшнего и прошлого. Там корни нашего патриотизма.

— Ладно. Поставлю задачу комсомольскому богу отряда. Обелиск здесь возведем. Со звездой. А на ней — серп и молот…

Величайшей выдержкой нужно обладать, чтобы не плюнуть на все, не отвернуться от человека, а продолжать делать все, что наметил. Ох, и трудно это для восточного человека.

До мазара шли они молча. Киприянов довольный собой, что последнее слово осталось за ним, хотя он никак не мог отделаться от ощущения какой-то гадкости. Нет, не спокойно у него было на душе, хотя и радостно: утер нос мудрецу-ментору. Кокаскеров тоже был доволен собой, что переборол естественную для него вспыльчивость (владеть собой для руководителя очень важно) и не вызвал тем самым ответной озлобленности.

«Капля за каплей — и даже в камне дырка».

Проще всего написать рапорт по команде, что не по Сеньке, дескать, шапка, но куда тогда человеку деваться. Вон, седина уже без стеснения прет, а все в майорах. Неужто совершенно без царя в голове человек. Не может такого быть. Только, отчего же не может? Вдруг, так и есть.

«Ладно. Поживем — увидим. С рапортом всегда успеется».

И тут же схлопотал новый тычок в нос. Остановились они у мазара, время и непригляд превратили который в жалкое состояние: ворота исчезли, дувал, подгрызанный солончаком, местами еще держался, местами же развалился; купол муллушки рухнул, а из четырех миниатюрных минаретов, украшавших прежде мазар, остался только один, обшарпанный и скособоченный, а на нем зеленел кустик боярышника, тощий, жалкий — так все это выглядело удручающе, что Кокаскеров не мог удержать грустного вздоха. И словно простонал:

— Эх, люди-люди!

— И это восстанавливать? — с иронией спросил Киприянов. — Чем же сия развалюха знаменита?

— Здесь, проявив смекалку, основа которой хорошее знание обычаев мусульманской веры, остались живы два человека, сделавшие потом очень много для пограничных войск.

— Один из них Костюков, уволенный за политическую близорукость… К его, значит, приезду все восстановить. Пусть, значит, вспомнит. Не слишком ли? Личным здесь попахивает. Восточным низкопоклонством.