Орнамент

Квартира была шикарная, старомодная и богато обставленная, мебель, сразу видно, дорогая, с разнообразными полочками, заставленными рюмками и бокалами, керамикой и фарфоровыми статуэтками; кругом сплошь вазочки, горшочки с цветами, салфеточки, скатерти с бахромой, пол, натертый до блеска, красивый ковер, чистота, роскошь, богатство. Иренка привела меня в свою комнату, которая была немного меньше остальных, а потому более уютная, там все было под рукой. Мебель здесь стояла разная, доминировал барочный столик с бронзовыми ключиками, на столике полно книг, нот, нотных тетрадей, старинная чернильница, по обе стороны которой располагались вазочки из черной керамики, в одной — карандаши, в другой — букетик засушенных цветов. Я подошел к окну и похвалил вид, оттуда перешел к книжным полочкам, полистал книжку-другую, потом мое внимание снова привлекли статуэтки — действительно, где был хоть малейший свободный кусочек поверхности, везде были расставлены куколки, трубочисты, девочки с разрисованными корзинками, матросы, гусары, жуки, мушки. На маленьком диванчике, на стульях, даже на полу — повсюду были разложены подушки, какие-то меховые подстилки и подстилочки, сделанные, наверное, из старых шуб, детских шубок и конвертов, словом — кругом сплошь тепло и уют. Пока я вот так разглядывал комнату, Иренка сбегала переодеться в домашнее кимоно, вернулась вся сияющая и принесла граммофон, опустила его на пол, встала рядом на колени, покрутила ручку, и комнату наполнил старческий дребезжащий тенор: «Цветет ли еще липка в чистом поле…»

Потом подошла к радиоле и из-за цветастой занавесочки вытащила пластинку, кажется, Вивальди. Да! Точно помню. Потом она прочитала мне краткую лекцию, причем не только о Вивальди, но и о музыке вообще, о современной и о старинной, и о совсем старой. Долго рассказывала мне о Гвидо д’Ареццо[3]и его музыкальной нотации, разучила со мной гимн Ut queat lanis resonare fibris…[4], называла имена Орландо ди Лассо[5] и Джованни Пьерлуиджи да Палестрины[6].

Упомянула Иренка и папу Григория Великого[7], который распорядился приковать золотыми цепями в римской базилике Antifonarius cento. Объяснила мне, что такое дискант, а что — фобурдон. Потом снова вернулась к Палестрине, поскольку умела это имя выговаривать. — О, эти прекрасные антифоны, о, эти великолепные хоралы, секвенции, тропы, гимны, тот, кто их слышал, никогда не забудет, да и как же иначе? Ведь даже хулиганы, даже мальчишки коммунистические, которые стыдятся того, что всего несколько лет назад ходили прислуживать на мессе, тоже тайком напевают Um angeli et archangeli, um tronis et Dominationibus[8]… Косятся с подозрением друг на друга и глупо ухмыляются…

Тут в комнату вошел Иренкин отец и, протянув к нам обе руки, приветствовал нас низким бархатным голосом: — Ах, ах! Наверняка — однокашник! Добро пожаловать! Почему же ты ничем его не угостишь?

Он мигом принес бутылку и стаканчики, налил и только когда мы чокнулись, подал мне руку, и я представился.

— Какой милый человек, — похвалил он меня. — Ну, развлекайтесь!

Я просидел у них до позднего вечера. Но чтобы понапрасну не тянуть, рассказывая об этом, скажу сразу: дело кончилось плохо. Сначала я немного стеснялся, но потом осмелел, а, осмелев, сам не знаю, как и когда, выпил у них весь «Курвуазье» или что там за коньяк это был. Может, просто бутылка была интересная, а коньяк самый обыкновенный, предположу даже, что это был самый обычный ром. Одно точно — бутылку я опустошил. С тех пор прошло без малого двадцать лет, но меня бы нисколько не удивило, если бы Иренка или ее отец, или кто-нибудь из их семьи вспомнили обо мне в эти невеселые времена: «Да, интересно, а Матей Гоз, ну знаете, тот пьянчуга, что выхлестал у нас весь „Курвуазье“, чем теперь занимается?»

Простите, друзья, я как раз вспоминаю о вас.

3