Я старался говорить правду в своих письмах, и, хочется верить, читатели получали достоверную картину того, что происходило в мире в тот или иной период. Конечно же, было сделано множество ошибочных прогнозов (так, например, в 1941 году я предсказал, что Россия и Германия продолжат сотрудничать, а в 1942 году – что Черчилль лишится власти) и выводов, основанных на минимуме доказательств или же вообще оторванных от реальности. Время от времени я допускал раздраженные либо вводящие в заблуждение замечания о конкретных людях. Прежде всего сожалею о том, что в одном из писем позволил себе охарактеризовать стиль Джулиана Саймонса[43]
как «смутно фашистский». Это совершенно необоснованное утверждение было обусловлено тем, что я неверно воспринял его очередную статью. Однако такого рода обидные накладки чаще всего являются результатом безумной атмосферы войны, для которой характерно нагромождение намеренной лжи и невольной дезинформации и в которой приходится работать журналисту, пишущему на политические темы. Нельзя забывать также о негативном влиянии тех бесконечных психологически изматывающих споров, в которые он оказывается вовлечен.Как представляется, по нынешним невысоким стандартам мне все же удавалось избегать искажения фактов. При этом я мог порой ошибаться в оценке значимости различных
Уже в мое самое первое письмо, составленное в конце 1940 года, закралась существенная ошибка, когда я заявил, что движение политической оппозиции, на которую явно оказывали давление, «в конечном счете не будет иметь принципиального значения». Около полутора лет я снова и снова декларировал это, используя различные формулировки. Я не только предположил, что общественные настроения сместятся в пользу левых сил (и в этом я, судя по всему, был прав), но и рискнул утверждать, что выиграть войну без ее демократизации будет совершенно невозможно. В 1940 году я написал: «Либо мы превратим эту войну в сражение за независимость, либо мы ее проиграем», – и я ловлю себя на мысли о том, что повторял это слово в слово вплоть до середины 1942-го. По всей видимости, такая убежденность повлияла на мою оценку реальных событий и вынудила меня преувеличить глубину политического кризиса 1942 года, возможности Криппса[44]
как популярного политического лидера и Партии общего благосостояния[45] как революционной организации, а также масштабы перераспределения социальных благ, происходящего в Великобритании в ходе войны. Роковым для меня стало то, что я попал в ловушку предположения о «единстве войны и революции». У этой идеи были вполне определенные основания, однако в конечном итоге она оказалась ошибочной. Ведь, по большому счету, мы не проиграли войну (если только я все верно понимаю), и у нас не наступил социализм. Британия движется к плановой экономике, классовые различия, как правило, уменьшаются, но реальной смены власти и роста подлинной демократии мы не наблюдаем. Те же самые личности по-прежнему владеют капиталом и узурпируют корпорации. Соединенные Штаты, очевидно, движутсяСреди британской и американской интеллигенции (употребляя это слово в широком смысле) существовало пять подходов к войне
.1) Войну необходимо выиграть во что бы то ни стало, ибо ничего не может быть хуже победы фашистов. Нам следует поддержать любой режим, который выступит против нацистов.
2) Войну нужно выиграть любой ценой, однако фактически это невозможно, пока существует капитализм. Мы должны поддержать войну и при этом попытаться превратить ее в революционную.
3) В войне невозможно одержать победу, пока жив капитализм. Если это все же случится, такая победа окажется для нас скорее гибельной, чем бесполезной, так как она приведет к установлению фашизма в наших странах. Прежде чем выступить в поддержку войны, мы должны свергнуть правительство.
4) Вовлекаясь в борьбу с фашизмом, вне зависимости от действующего в стране правительства, мы неизбежно сами к нему придем.
5) Воевать бесполезно, потому что немцы и японцы все равно победят.