Оруэлл: Новая жизнь

За десятилетия этот эпизод превратился в одно из великих идеологических противостояний литературных 1930-х годов, слишком символичный пример безжалостности сталинских левых, когда дело касалось сохранения их собственных секционных интересов. Конечно, Оруэлл никогда не простил Мартина за это - спустя годы произошел знаменитый случай, когда, увидев его в переполненном ресторане, он попросил обедающего напротив гостя избавить его от вида "этого продажного лица", поменявшись местами, а предложенный в качестве компенсации гонорар за убийство был отмечен как "деньги за молчание". Все это поднимает более широкий вопрос об интеллектуальном оправдании. Как и Голланц, Мартин был высокодуховным человеком, который провел большую часть своего тридцатилетнего пребывания в New Statesman, борясь с очень чувствительной совестью. Записывать его в марксистские истуканы, готовые подавлять информацию, которая, по их мнению, вредит их собственной стороне, значит предполагать непреклонность мотивов, которых почти наверняка не существовало в то время. Та же путаница была очевидна и по другую сторону политического забора: большинство членов пресловутого Правого клуба, пытавшихся сорвать военные действия в 1939-40 годах, считали, что они просто выполняют свой патриотический долг. Защита Мартина, которой он придерживался до конца своей жизни - он умер в 1967 году - заключалась в том, что, хотя первая статья Оруэлла, возможно, и была "правдивой", в прессе в то время доминировала антиреспубликанская пропаганда: редакционные решения такого рода должны были приниматься "на общих общественных основаниях, чтобы скорее победила одна сторона, чем другая".

В случае с "Испанской кабиной" Мартин был на несколько - но только на несколько - более твердой почве. Его аргумент заключался в том, что Оруэлл на самом деле не рецензировал книгу, а просто использовал место для рекламы своих собственных политических взглядов: следовательно, он не смог "предоставить товар". С другой стороны, как он позже признал, эти политические взгляды противоречили редакционной политике. Неприятную ситуацию усугубило то, что он назвал ссору "недоразумением", а это, конечно, не так: каждый участник точно знал, что он делает, и оценил, о чем идет речь. Оба журналистских материала вскоре были разгружены в других местах - обзор Боркенау появился в Time and Tide; "Очевидец" нашел дом в Controversy: Социалистический форум", но ущерб был нанесен. Оруэлл продолжал верить, что стал жертвой левого заговора, уничтожающего правду. Со своей стороны, Мартин провел свои последние годы, мучаясь над спором, в котором, как он боялся, он мог оказаться на втором месте. Это были "блестящие" статьи, сказал он Малкольму Маггериджу, и они были "правдивыми", но они повредили бы Республике.

Интересно, что Мартин был поклонником "Homage to Catalonia", чей "баланс" он предпочел откровенной ангажированности двух статей "New Statesman". Но была причина для растущей ярости Оруэлла летом 1937 года, и ее можно найти в новостях, которые продолжали поступать в Уоллингтон из Испании. Если собрать воедино письма, которые он и Эйлин писали в последнюю неделю июля и первые две недели августа, то можно увидеть, как фон "Homage to Catalonia" меняется практически день ото дня. 29 июля Эйлин написала Джону Макнейру, вложив в письмо письмо Жоржа Коппа ее брату, письмо к себе и ультиматум начальнику полиции Барселоны, тайно вывезенный из тюрьмы: письма датированы тремя неделями ранее, что означает, что угрожавшая Коппу голодовка уже началась. Два дня спустя Оруэлл кратко изложил ситуацию с Мартином в интересах Рейнера Хеппенсталла, позаботившись при этом о том, чтобы связать своего издателя с заговором: "Голланц, конечно, является частью коммунистической махины, и как только он узнал, что я был связан с POUM и анархистами и видел изнанку майских беспорядков в Барселоне, он сказал, что не думает, что сможет опубликовать мою книгу, хотя в ней еще не было написано ни слова".

Все это придает контекст язвительному ответу, который он дал на анкету Нэнси Кунард "Авторы принимают сторону испанской войны", и который, похоже, настиг его через день или два.

Пожалуйста, прекратите присылать мне эту чертову ерунду. Я получаю ее уже второй или третий раз. Я не один из ваших модных трусишек вроде Одена и Спендера, я был шесть месяцев в Испании, большую часть времени воевал, сейчас у меня пулевое отверстие, и я не собираюсь писать о защите демократии или о галантных маленьких человечках.

Если ему удастся изложить ситуацию в Испании в полудюжине строк, продолжал он, составители сборника не станут это печатать: "У вас не хватит духу". Что касается гордого автора "Вперед от либерализма" (1937), то "передайте своему жалкому дружку Спендеру, что я сохраняю образцы его военной героики и что, когда придет время, когда он будет корчиться от стыда за то, что написал это, как сейчас корчатся люди, писавшие военную пропаганду во время Великой войны, я всыплю ему хорошенько и крепко".