«Осада человека». Записки Ольги Фрейденберг как мифополитическая теория сталинизма

Фрейденберг вновь старается сформулировать теоретический смысл своего первого, интуитивного открытия: «Тут я увидела, что различия являются формой тождества, а одинаковость несет в себе разнородность, – мысль, уже не покидавшая меня» (V: 19, 39). Она добавляет, что тогда еще «плохо понимала», что у нее получается (V: 19, 40). Теперь она знает, что помимо конкретного тезиса о происхождении литературной формы из мифологической схемы ее первая научная работа несла в себе теоретическое и методологическое новшество. Заметим, что, в частности, она близко подошла к понятию о памяти жанра: речь шла не о сознательном заимствовании, а о том, что роман, «того не зная», строился из элементов мифа. Новизна ее работы по отношению к классическим авторитетам особенно важна для Фрейденберг. Она не раз упоминает, что ее концепция и датировка происхождения греческого романа радикальным образом отличается от принятой тогда теории Эрвина Роде. Настаивая на своей самостоятельности, она замечает: «Я начинала, по Узенеру, с имен персонажа. Но то, что у меня получилось, пошло вкось от Узенера» (V: 19, 35); «О Марре я понятия не имела: был 1922 год!» (V: 19, 40). Тогда ею владело чувство объективной ценности этой работы, и сейчас она полагает, что оно ее не обмануло. Добавим, что в далеком будущем так оценили этот труд, оставшийся тогда неизвестным, и ученые-классики73.

В 1948 году Фрейденберг пишет о «трагической судьбе» своей первой научной работы: «Моя работа о греческом романе не напечатана. Она устарела, как и я сама» (V: 19, 33). «Уже 25 лет как она не напечатана» (V: 20, 48).

Она вспоминает мать, которая рыдала, что не доживет до напечатанья книги. «Мы обе жили этой книгой»; мать «сопутствовала» каждой ее мысли, «питалась и питала ее» (V: 19, 33). Бедные, несчастные, угнетенные в быту, они вместе переживали «переворачивающее счастье» творчества (VI: 19, 34).

Позже она поясняет свою связь с матерью: «Я с детства обнаруживала симптомы тяжелой привязанности к своей матери», как будто «врачи забыли при моем рождении отделить меня от материнской пуповины» (V: 23, 69).

Сейчас, в 1948 году, Фрейденберг думает о том, что осталось от ее первого научного опыта. В последующей научной жизни те теоретические положения, к которым она тогда пришла, едва понимая их смысл и значение, остались с ней; остался круг проблем, которые она тогда поставила. Сохранилось и другое: чувство самопокидания и самораскрытия в научном творчестве, посвященном литературе.

Описать в записках переживание творческого процесса при вхождении в науку представляется ей столь же важной задачей, как и описать теоретическую соль ее первой работы. При этом сейчас, на склоне научной карьеры, она говорит о своих сомнениях в том, что любая форма, кроме искусства, пригодна к выражению сущности человеческой жизни:

Есть вещи, о которых нельзя, не будучи художником, повествовать. Любовь к матери, близость с учителем, чувство поэзии – как это передать? Сказать «жизнь», «я», «автобиография» – мало (V: 23, 72).

Как ни гордилась Фрейденберг своим призванием ученого и автобиографическими записками, ей не раз приходила мысль (которую она разделяла с Пастернаком), что только искусство являет собой высшую форму познания и самопознания.

«Мое вхождение в академическую среду»

«Новая жизнь пошла у нас с мамой – жизнь в Марре» (VI: 26, 98). Так начинается рассказ о сложных отношениях Фрейденберг с Николаем Марром (1864–1934), прославленным советским ученым-самодуром, сыгравшим большую роль в ее научной биографии.

Эта тема нуждается в комментарии, и исследователи Фрейденберг к ней не раз обращались. Автор утопического «нового учения о языке», исходившего из марксистского подхода, Марр вошел в историю науки как печальное явление советской эпохи. По мнению исследователей, его идиосинкразические (во многом совершенно фантастические74) представления о происхождении языка и культуры соответствовали пафосу первых послереволюционных лет, когда не стеснялись в методах и средствах в поисках новых представлений о начале человечества и новой науки о человеке75. В последующие годы изоляция советской науки от западной, «буржуазной», способствовала выживанию этих теорий, а личное покровительство Сталина обеспечило Марру исключительное влияние в советской академической жизни, вплоть до 1950 года, когда, тоже по воле Сталина, идеи Марра были объявлены глубоко ошибочными76.

Фрейденберг никогда не разделяла многих положений Марра, но в середине 1920‐х годов в некоторых его идеях, а именно в понятии о генезисе культурных форм и методе палеонтологической семантики, она увидела созвучие собственным мыслям. Теории Марра о генезисе повлияли на дальнейшую разработку ее научного метода (включая совместную работу с И. Г. Франк-Каменецким).