«Осада человека». Записки Ольги Фрейденберг как мифополитическая теория сталинизма

Вскоре она уже училась «по-настоящему», по отделению филологии. «Литература – это было мое „я“» (III: 1, 2). Фрейденберг начала университетское образование в возрасте двадцати семи лет, хорошо начитанным человеком; она владела несколькими языками и много путешествовала по Европе. Она подробно описывает лекции профессоров и «величайшие романы духа» – «взаимо-проникновенье» в отношениях с учителями (III: 2, 15). Подробно и страстно описывает своих учителей. Большое место среди них занимал А. К. Бороздин (специалист по древнерусской литературе и Библии). Он отвечал «взаимной страстью учителя» на «страсть моего волнения» (III: 2, 14). Бороздин умер в страшном 1918 году (в городе ходила смертельная «испанка»), и ученица ухаживала за ним во время болезни. Ей удалось завоевать доверие и строгого к студенткам медиевиста и фольклориста В. В. Буша. С особенной тщательностью она описывает любовь (как ей сначала казалось, взаимную) к своего первому учителю классической филологии И. И. Толстому и первую любовь к греческой античности: «Моя любовь росла, мои занятия, как любовь, разрастались» (III: 4, 35).

Мать была конфиденткой ее любви к учителю, и в первую ночь после того, как Фрейденберг узнала о его женитьбе, она «легла к маме, и ее милое, теплое тело <…> лелеяло мое насквозь пробитое сердце» (IV: 12, 103).

Тогда, в августе 1922 года (после женитьбы Толстого), она «подвела итоги» своей любви в длинном лирическом стихотворении, которое целиком приводится в записках (V: 18, 25–30). Сейчас, в 1948 году, она замечает, что, потеряв любовь, «ушла в науку и обрела в ней высшее из возможных счастий, а Толстой остался без семьи, потерял свою жену, пережил смерть <…> молодого своего сына, и обрел счастье в тщеславии, ордене Ленина, автомобиле и чине академика» (V: 18, 31). Жена Толстого, как и мать Фрейденберг, умерла в блокаду, и после войны Толстой и Фрейденберг обменялись теплыми сочувственными письмами, но к тому времени, когда она писала эти строки, конфликты на кафедре вновь разделили их.

Тогда, в начале 1920‐х годов, она дважды решает уйти из университета. Описав эти попытки, она добавляет: «И сейчас, когда я это пишу в 1948 году, под старость, я с трудом преодолеваю эту потребность покинуть кафедру» (III: 8, 61). Но тогда (как и сейчас) она не ушла и нашла новую жизнь в серьезных научных занятиях. Она описывает подступы к науке в мифологических терминах: «Так началось мое новое рожденье из зерна, ушедшего в землю…» (IV: 13, 105)

Петроград в блокаде

Тогда, особенно в годы любви к учителю, Фрейденберг писала стихи, писала легко и быстро, «в жанре лирического дневника» (III: 5, 27). Сейчас она цитирует эти стихи (в большом объеме), добавляя, что стихи «нисколько не отражают той бытовой обстановки», в которой она жила: «Это было время величайших житейских бедствий» (IV: 9, 68). Описание житейских бедствий первых послереволюционных лет – задача ее нынешних записей.

«Страшная вещь революция! Она заменяет одну форму насилия другой, и процесс стаскиванья за ноги одного класса эксплоататоров и водворения другого ужасен» (IV: 9, 68). Написав это, она отмечает, что пишет со своей сегодняшней позиции: «[П]рошлое показывает свое истинное лицо только в будущем, ретроспективно» (она цитирует слова Метерлинка). И поясняет: «Сталин показал истинное лицо революции». Ею владеет сильное чувство: «Я ненавижу государство, власть, политику» (IV: 9, 69).

И тем не менее и в этой части записок она много пишет о государственной власти, применяя – хотя и не так последовательно, как в хронике послевоенных лет – аналитические инструменты политического философа.

Обращаясь к страшной зиме 1919/20 года, Фрейденберг пишет с позиции человека, который знает о зиме 1941/42 года70.

В ноябре вся семья стала жить в одной комнате, где дымилась маленькая печка-буржуйка. Мать хлопотала у печки, варила суп. Отец терял голову: «Его интересы были сосредоточены вокруг того, сколько грамм крупы сегодня в супе» (IV: 9, 71). Брат, «Сашка», издевался над отцом. Сама Фрейденберг заболела и слегла. Она вспоминает чувство голода, «чувство завидованья, когда отец садился за еще нетронутую тарелку, а моя уже была пуста». Она прерывает себя: «О, жизнь! Через какие ужасы ты меня не проводила! Это еще не был тот несказанный голод осажденного города, когда… Но на этом невозможно остановиться» (IV: 9, 72).

Не в силах вспоминать о другом, несказанном страдании ленинградской блокады 1941–1944 годов, она описывает Петроград зимы 1919/20 года сходным образом: «Страшные дни! Жизнь пустела. Профессора умирали. Живых арестовывали. Университет покрывался пылью и тлением. <…> Семья распадалась» (IV: 9,72). Распадалась личность отца, больного раком; он страдал и душевной болезнью. Фрейденберг была больна. Мать выбивалась из сил.