Осада (СИ)

И даже если только новоявленный Лот с семьей и уцелеют, через них все равно будет спасение рода человеческого. Пусть только никто из них не оглядывается на руины погибающей цивилизации, пусть уходят, дабы создать дивный новый мир, пусть будут в пустыне и в пещерах жить, пусть грешат кровосмесительной связью, – потом, когда последний миг настанет, им зачтется свыше. Им, потому что они избраны в новый народ, в новое творение, и сколь бы долго оно ни продолжалось, именно им предстоит жить дальше, продолжать плести многотрудную ткань человеческого бытия.

Он встряхнулся от мыслей. Сказания о Ное и Лоте странным образом смешались пред его внутренним взором, он огляделся кругом, Настя закончила говорить, все в камере обсуждали усиление ОМОНа в Бутове и конечно же, подходящий поток из Орла, с каждым днем все ближе, с каждым днем все страшней: ибо в нем все меньше живых и все больше мертвых; что-то будет, когда он достигнет пределов Третьего Рима?

Тетерева уговорили на несколько дней обождать выбираться даже из камеры – в СИЗО могло жить немало семей, так или иначе связанных с милицией. А может просто стукачей, знающих Тетерева в лицо. Поначалу он усмехался, ну кому сейчас в голову придет искоренять преступность да еще и в Бутове, но потом пошел на попятную. Видимо, было что-то серьезное в его прошлом, раз уговоры Вано так на него подействовали. Значит, немало людей знали его в лицо и среди стражей правопорядка, и определенная часть, возможно, пожелала бы свести с ним счеты, раз он внезапно остановил свои шуточки, замер и молча кивнул, поблагодарив Вано.

Следующие дни в разведку ходили Настя с Кондратом, девушка была против, но Тетерев настоял. Разговоров почти не было, они бродили по заранее оговоренному маршруту, изредка Настя останавливалась, разглядывая новые блокпосты и пересчитывая солдат, Кондрат поерничал, предложив ей записывать и зарисовывать увиденное, но потом сразу осекся, замолчал и пошел рядом, снова почувствовав как девушка взяла его под руку.

Заговорить смогли только в четверг, когда проходили мимо сожженной отцом Дмитрием церквушки. Кондрат остановился невольно, перекрестился, вышло машинально, но кажется, Насте этот жест не понравился, почувствовала ли она фальшь, трудно сказать, они встретились взглядами, он отвернулся и подойдя к ограде, стал смотреть на играющих на пепелище ребятишек лет десяти-двенадцати. Невольно вспомнился Колька, он застыл, наблюдая, как они играют в зомби, по лицу блуждала отстраненная улыбка. Колька любил, когда его целовали в затылок, в шею, потом медленно снимали рубашку, прижимая всем телом…

Микешин почувствовал резкий рывок и очнувшись от грез увидел перед собой Настю с перекосившимся в нескрываемом отвращении лицом.

– Я давно подозревала, – резко произнесла она, оттаскивая Кондрата подальше от пепелища. – Давно. Все в голову не приходило. А ты за свое решил взяться. Поставить раком и натянуть на свой агрегат… – и резко замолчала, уводя его все дальше и дальше от играющих детей.

Микешин молчал, ошеломленный, он не знал, как объясниться, что сказать, и, вообще, стоит ли говорить хоть что-то ей, той, кого он собрался спасать, отмаливать, но при этом сам же оказался застигнут врасплох в неприглядной ситуации.

Они остановились у станции «Скобелевская». Настя неожиданно обернулась к нему и глухо, голос сел, хрипло спросила, едва справляясь с охватившим враз волнением:

– Ты не можешь, да? Скажи, тебе это очень нужно, да? – и не дав ему слова вставить, – А если ты меня вместо них? – и совсем уже тихо. – Ты как?

Он смутился, не зная, что ответить. Покачал головой. Потом вздрогнул и посмотрел на нее, встретив все тот же испепеляющий взгляд.

– Значит, не остановишься. Пойдешь и натянешь за конфетку.

– Прекрати, – одними губами произнес он. – Бог знает, что ты себе навыдумывала.

– Он знает, – но вспышка прекратилась так же внезапно как и началась. – Прости. Я не хотела, чтобы ты… даже подумал об этом, – некоторое время они молчали, переводя дух, потом Настя предложила присесть. Опустившись на скамеечку, Микешин решился спросить:

– Скажи, а почему ты подумала, что я…

– Я видела, как ты смотришь. Как представляешь. Я не дурочка, я это чувствую, про такое не говорят, такое на лице читают, – и тут же, – У нас в общежитии, в Москве, где я работала, были две десятилетние девочки на такой случай. К ним приходили клиенты с твоим выражением на лице, – Микешин проглотил комок, застрявший в горле. Попытался улыбнуться. Но Настя продолжала безжалостно: – Когда им выводили одну из девочек, ты бы видел, что с ними творилось. Будто десять лет в тюрьме сидели и себя грызли в ожидании. Не знаю, может так и было, мы музыку погромче включали, чтоб они не орали.

– Кто?

– И те, и другие. Ты думаешь им не больно, им, маленьким? Когда сорокалетний мужик… – снова пауза. Долгая, вязкая. Настя поежилась, и посмотрела на Кондрата. Хотела продолжить, наверное, но осеклась.