Осень Атлантиды

Дверь вела в соседний двор – небольшой, без единого строения, строгий квадрат утоптанного грунта. В четырех углах его располагались жертвенники-подиумы с разбросанными по ним странными предметами: на первом – цветы и плоды, на втором – рыбья чешуя и плавники, на третьем стояли красные лужицы («Кровь?!») и валялись клоки шерсти.

На четвертом жертвеннике, с прочерченным ровно в его середине кругом, не было ничего. Зато он был украшен символами четырех стихий по углам и знаками Зодиака по кругу.

В центре двора, на массивном металлическом треножнике, стоял факел. Огонь горел ровно.

– Встань в круг, – жрец указал на центр четвертого возвышения. – Я буду перечислять условия, одно за другим.

Думай. Если что-то покажется тебе неприемлемым – выйди из круга. Просто выйди из круга, объяснять ничего не нужно.

– Если я соглашусь со всеми условиями, моя жертва будет принята? – пересохший язык едва слушался, и вопрос вышел хрипло.

– Жизнь – во власти Бога. Мы не знаем ничего, мы лишь просим Его принять жертву. И ждем, пока не получим все знаки Его согласия или несогласия.

– А как всё будет происходить? – вдруг лихорадочно заинтересовалась Таллури.

– Ничего особенного: условие таинства – твое согласие.

– И кроме согласия с условиями, которые вы назовете, от меня ничего не потребуется?

– Ничего. Ведь ты отдаешь свою жизнь без условий?

– Абсолютно, – кивнула она. – Мне ничего не нужно для этого. А скажите еще вот что. Могу я умереть сразу, здесь же?

– Теоретически – да, хотя на практике мы с этим не сталкивались.

– Аяузнаю, что он спасен?

– Обязательно. По-другому не бывает.

Таллури встала в центр круга. Отметила про себя, что сердце бьется сильно, но ровно, и порадовалась этому. Вдох-выдох, вдох-выдох.

«Как все просто и обыденно! Даже не верится, что…»

– Сосредоточься. Не так все просто, – со значением, видимо, догадавшись о ее недоумении, произнес жрец. – Просто лишь одно – здесь ничего не нужно, я имею в виду – ни внешних украшений, ни ритуальных движений, ни музыки, ни благовоний. Ничего. Всё пустое. Имеет смысл и силу (невероятную силу!) только твое намерение отдать жизнь. Все становится лишним на фоне такого намерения. По большому счету, даже это, – он повел рукой в сторону жертвенников-подиумов.

– Начинайте же… – беззвучно, одними губами попросила Таллури.

* * *

Через год она привыкла ко всему…

Через неделю – к шейному ободу, положенному «живущему по обету»: первое условие – носить, не снимая никогда, чтобы всем и всегда было ясно, кто перед ними. Ведь «живущие по обету» – особая каста.

Через месяц – к настороженным взглядам, тут же уходящим в сторону, вбок, куда угодно, лишь бы не встречаться с ней глазами (дурная примета!). Это было второе условие: никто не имеет права вступать с «живущим по обету» в близкий контакт. Почему? «Чтобы, не дай бог, не сделать двух возможных вещей: поддержать твою жизнь или, наоборот, повредить тебе. И то и другое может оказать противодействие Высшему Промыслу». Так считали люди.

Когда Таллури вернулась домой с ободом на шее, Боэфа шарахнулась от нее как от чумной, зарыдав-заголосив на весь дом. Таллури вытерпела это. Спешно покидая дом своего господина (даже ей нельзя было теперь находиться под одной крышей с «живущей по обету»!), старая негритянка все же обняла ее на прощание, и Таллури была благодарна хотя бы за это.

Да, никакого близкого контакта с «живущим по обету»! А раз так, то третье условие – учебе, работе, общению в Университете пришел конец. И через полгода она привыкла к тому, что добывание средств к существованию навсегда стало ее ежедневной, отупляющей, изматывающей заботой. Она должна была делать всё необходимое для того, чтобы выжить, иначе могло считаться, что она довела себя до самоубийства. А это противоречило обету.

Ее оставили жить в огромном пустом доме. Уж теперь-то никто не мог сказать, что она здесь посторонняя. Теперь это был ее дом. Хотя хозяином Таллури упорно называла про себя господина Джатанга-Нэчи.

Она подолгу «разговаривала» с ним по ночам: рассказывала, как прошел день и чем она сегодня была занята иногда – чуть-чуть жаловалась, иногда (совсем редко) – плакала, представляя, что он гладит ее по голове, а порой хвастала, что справилась с той или иной проблемой. Только побаивалась немного, не довели бы эти «беседы» до галлюцинаций.

Иногда ей начинало казаться, что вроде бы она уже и не живет, просто не заметила, как перешла в иное измерение, где существует и Торис, только почему-то они не встречаются.

А через год она окончательно привыкла к своей фантасмагорической жизни.

За последние несколько месяцев Таллури могла бы десять раз погибнуть – от голода, болезни, одиночества, да от чего угодно! Уже погибала, но не позволяла жизни покинуть ее тело, при этом парадоксально приходя в отчаяние: она жива – значит, он – нет! Отчаяние опрокидывало и сметало инстинкт самосохранения, командовало – умри же, наконец! Таллури то боролась с этим инстинктом, то вновь и вновь цеплялась за него: умирать самой (!) нельзя…