Осень матриарха(СИ)

Из кухни наносило упоительные запахи яичницы, поджаренной с хлебом и луком, домашнего сыра, кофе и земляничного варенья. Широкая плита пыхала жаром. Под потолком виднелась самая настоящая спиртовая лампа - в их горючее принято добавлять что-то вроде духов, это ощущалось на расстоянии. Я остро почувствовала свою неумытость, запах конского пота, смешанный с моим собственным, - хотя лошадьми, как и готовкой, занимался сам Джен или те его слуги-невидимки, которые всё для нас устроили.

Ополоснуть лицо и руки он мне принёс. Прикатил столик на колесиках - рядом с кушаньями была глубокая миска с водой и нагретое полотенце, свёрнутое в трубку. Кажется, предполагалось макать второе в первое одним концом и обтираться насухо другим.

Убирал объедки и опивки Джен тоже сам, меня не допустил.

- Вот теперь время представить тебя моей душе, - сказал погодя.

Зала воплощала в себе гармонию, его кабинет - изысканный диссонанс. На окнах - расписные экраны из шелка; стены не обшиты, но круглое дерево отполировано до матового блеска. Самая простая мебель, ни резьбы, ни узора, ни глянца - что называется, топорной работа. Но на полу рядом с кроватью стоит огромная кобальтовая ваза с попугаями и хризантемой - старый Мейсен. Крашенный суриком настил застелен шерстяным ковром в три цвета: белый - от белых, коричневый - от карих, чёрный - от чёрных овец. Ружья в серебряной обкладке перемежаются пучками трав, ножи и кинжалы небрежно брошены на дубовую скамью, сабля повисла на гвозде с узорной шляпкой, а посреди всего этого высится на специальной подставке огромная друза горного хрусталя. Варварство и утончённость.

А ещё здесь была проточная вода, замкнутая в глиняную трубку и запечатанная, - чтобы не сгноить стены. И широкая керамическая раковина в полу.

Наверное, меня очаровали, потому что подчинилась я беспрекословно - когда меня раздели, снимая тряпку за тряпкой, и подтолкнули к раковине, и вымыли под выпущенной на волю струёй. Жидкая грязь уходила с тела, закручивалась под ногами мутной спиралью, мыло казалось шершавым, как пемза, из-за крупиц каких-то ароматов. Шершавые руки почти ранили кожу в потаённых местах...

Да, Дженгиль был нарочито груб - именно поэтому я поняла, что он увлечён мной не на шутку. Те, кто угождал и старался быть нежен, подспудно или явно желали поработить, сделать из меня свою рабыню. А вот теперь обо мне не думали ровным счётом ничего - и о себе тоже.

Он и взял-то меня почти как купленную шлюху: обернул в мохнатую простынь и понёс на кровать, почти что не любуясь и не раздеваясь сам - в том же, в чём совершал моё омовение. Только молот и наковальня, кинжал и ножны, смерть и жизнь, стянутые в одну точку".

- Но вы его так и не улицезрели? - с несколько старомодным почтением Дезире вторгся в её мысли. - И он вас?

- Почему же! Ближе к вечеру Джен зажёг все свечи в доме. Нет, электричество здесь тоже было - солнечные батареи на крыше, крылья гигантского мотылька.

"Лицо у него было старым, полузакрытые веки - морщинистыми. Тело - юным и гладким, словно он с детства прикрывал его одеждой и не показывал солнцу и ветру. А меня... Меня он видел кончиками пальцев. Успокоив своё и моё сердца, он сделался вкрадчиво ласков. И был таким до конца.

Он был для меня Джен. Я для него - Тати-Джан, дитя-возлюбленная.

Наши дни Гальционы. Может быть, совсем рядом гарцевали армии, звенели о гранит копыта, высекая искры, грохотали тягачи и самоходки, ржали кони, позвякивали колокольцы на бунчуках, надрывали глотку командиры. Но до нас не доносилось ни звука помимо самых мирных. И самих нас невозможно было увидеть даже с воздуха - жестяные коршуны с неких пор опасались пролетать над этими местами".

- Вот так и проводили время: он, я и собаки. Три огромных пегих волкодава северолэнской породы, самец и самки, поджарые, карнаухие, картинно синеглазые, словно хаски, - и очень ласковые, когда не при своём прямом деле.

Я тоже умудрялась кое-что готовить на здешней плите - получалось куда хуже, чем у Джена. Растапливала большую печь, правда, ловко: костры в походе ведь зажигаешь.

Ох, и даже наряжалась! Моя походная "сменка" оказалась единственной, ни пачкать, ни драть её было нельзя. А в шкафах водилась уйма одежды, как простой, так и баснословно богатой. По крайней мере, половина её была с женского плеча: мне так и представлялась красавица прошлого века, его мать или старшая сестра. Хотя не монахом же он был, в самом деле.

Под самый конец он мне сказал:

- Бог создал тебя для одного Дженгиля и его души. Веришь?

- Верю. Но что такое твоя душа? - спросила я. Потому что понимала из го интонации: это некий предмет. Не бестелесный дух и не вся Волкова камора целиком.

- Душа? Смотри.

Снял саблю с места, наполовину освободив от оболочки.