Осень на краю света

Заросший полевой травой холмик был весь покрыт кленовыми листьями, как заплатками. Юрий Григорич налил, выпил, закусил. Неспешно размял папиросу, прикурил. Посидел некоторое время в раздумье, затягиваясь и покусывая свешивающиеся над губой волоски усов.

На кладбище было тихо. Ветер, весь день гонявший облака, расчистил небо и, удовлетворенный результатом, стих. Солнце, смутно видное сквозь березовые стволы, уже коснулось далекой кромки леса. В разогретом за день воздухе носились душистые осенние ароматы: мокрой земли, сухой травы, кисло-сладкой, тронутой первым заморозком антоновки — и все это с горьким привкусом дыма от костров.

— Извини, что так долго не заезжал. Хотя и смысла в этом никакого нет… Тебе-то уж точно все равно.

В деревне осенью жгли листья. В детстве Юрий Григорич всегда отпрашивался на осенние каникулы к тете Уле. Именно из-за этих осенних костров. Они с друзьями любили гулять по улицам студеными вечерами, когда над землей стелился горький, пахучий дым — настолько густой, что под фонарями явственно проступали световые конусы. А в черноте садов горели, переливаясь и играя на ветру, багровые пятна тлеющих углей. Юрий Григорич четко знал, когда закончилось его детство: в тот момент, когда он не поехал в деревню смотреть на осенние костры.

— Надеюсь, не в обиде на меня? Сама понимаешь, дела, заботы. Личная жизнь, потом две дочери… Правда, теперь снова один. Вот теперь-то все чаще думаю, как бы оно сложилось, если бы Ленка жива была…

Тетка Ульяна на фотографии все так же весело улыбалась. Юрий Григорич не был уверен, что фото выбрано правильно. Красивая, конечно, на ней тетя Уля, но слишком уж на себя не похожа. Она постоянно в платке ходила, в том числе дома. И никогда не повышала голос, даже когда ругалась. От этого гнев ее выглядел страшнее. Впрочем, жизнь в деревне под присмотром тетки была настолько вольной, что нарваться на ее гнев — это нужно было очень постараться. Юрий Григорич даже жил отдельно: на втором, мансардном этаже ветхого сарая, что стоял в глубине сада. Обустроил себе там комфортное жилье и упорно обитал в нем чуть ли не до первого снега, когда два толстых одеяла уже не спасали от ночного холода.

— Да, видишь, все прекрасно помню, — покивал Юрий Григорич, закусив яблоком. — Много чего. И варенье твое, и пирог с малиной. И даже тот сундук, в который ты мне не разрешала заглядывать. Все детство мечтал найти ключ и узнать, что внутри. Так, видишь, и не узнал. Наверное, как раз в сундуке икона и хранилась…

Пространство вокруг могилы было выстлано серой брусчаткой, укрытые опавшими листьями плитки кое-где разошлись, кое-где вздыбились. За холмиком тетки оставалось свободное пространство — как раз еще на одно захоронение.

— Для кого место придержала? — спросил Юрий Григорич.

И, не дождавшись ответа, снова выпил. Мельком отметил, что нужно сбавить темп — действительность уже начала плавно покачиваться, сумеречное кладбище расплывалось перед глазами.

— Был бы Иваныч свободен, вместе помянуть бы пришли, — сказал Юрий Григорич, оценив количество водки. — Но у него внук сегодня гостит. Просил при нем не распивать.

Снова закурил. На периферии сознания, где еще теплился трезвый здравый смысл, крутилась мысль: как умалишенный, пришел на кладбище поговорить с фотографией мертвой тетки. Но мысль эта почти не беспокоила. В Америке для этого личных психиатров заводят, а в России только с мертвыми можно откровенничать. Дым, пропитанный перегаром, растворялся в сером воздухе, сладко пахли яблоки, сквозь джинсы чувствовался холод сырых досок. Впереди, за другой оградой, широко раскинулась изогнутая поверху плита — видимо, какое-то семейное захоронение, из недавних. Меж стволов, вдалеке, проглядывал овраг, но смутно — в полутьме.

С мертвыми разговаривать легче. Спокойнее. Кому еще смог бы откровенно рассказать про себя? Темнело, ветер снова зашуршал над головой. На холме, в деревне, на два голоса завелись собаки: в тонкий, мелодичный лай какой-то мелюзги вплетались похожие на кашель редкие басы матерого дворового пса. На небе выступили звезды, заискрились, как капли пота на лбу.