Осень на Шантарских островах

-- Я трезвый... -- Полудворянину очень хотелось, чтоб эта симпатичная девушка взяла у него кровь. -- Я вам скажу, что ни у кого на побережье вы не найдете такой крови, как у меня! -- похвастал он, обнажил руку и положил ее девушке на колени.

У него была большая мускулистая рука с такой темной от загара, обветренной кожей, что вены на ней не были видны. Девушка с отвращением посмотрела на нее.

-- Я возьму у вас четыреста грамм, -- сказала она. -- Это ничего?

Полудворянин кивнул. Он чувствовал под ладонью пухлую нежную кожу ее колен, незащищенных грубым полотном юбки, -- это его волновало, -- и он уложил руку поудобнее. Она поняла это, покраснела, переложила его руку на стол, со злостью воткнула в вену толстую иглу и, то сжимая, то отпуская камеру, низко наклонила голову, чтоб он не заметил ее смущения. Девушке Полудворянин не нравился, и это обижало его, потому что ему сейчас было хорошо, и все любили его, и только она одна не хотела его любить...

-- Все, -- сказала она. -- Знайте, что вы оказали большую помощь пострадавшему, если... если мы сможем его спасти...

-- Спасибо... -- Полудворянин поднялся и тут же сел: у него стало темно перед глазами. Когда туман рассеялся, то перед собой, вместо девушки в очках и Генки Волынщикова, он увидел инспектора Козырева и даже не удивился этому.

-- Значит, это ты, -- сказал Козырев.

-- Я, -- согласился Полудворянин и, сдерживая головокружение, ухватился обеими руками за стол.

-- Пьян, -- определил Козырев, но произнес это больше с жалостью, чем с осуждением. -- Эх ты, Шурка! -- тихо сказал он. -- Что же ты наделал, дурья твоя башка...

Полудворянин молчал. Он думал о девушке из больницы, которая не любила его, и ему уже было не так хорошо, как раньше. Ему было скверно.

-- Деньги при тебе? Дай-ка их сюда...

-- Иван Емельянович, -- сказал Полудворянин, -- я тебе чего хочешь отдам, только попроси... Мне только с одним тобой хорошо, потому что ты никогда не обманываешь...

-- Я тебе попробую помочь, -- сказал инспектор. -- Только ты не надейся особо. Ты сам себе поставил подножку. Ты сам угробил мое доверие, но это, положим... -- Козырев, но договорив, махнул рукой и вышел из столовой.

-- Шурка, проснись... -- тормошила его жена корейца. -- Или не понимаешь ты? А ну уходи, уходи, а то ты всех нас подведешь под монастырь...

-- Куда ты ведешь меня? У тебя одно на уме... -- говорил Полудворянин, сопротивляясь, но она вдруг так сильно толкнула его в спину, что он вылетел из коридора и едва не растянулся на крыльце. Потом он услышал, как она задвинула дверь на засов.

Он еще долго стоял на крыльце, постепенно приходя в себя, и вдруг он понял, что произошло, но не удивился... Так бывает после того, когда тебе очень хорошо, думал он, глядя на дождь, который заливал все вокруг. Потому что, если все тебя любят, если тебе во всем везет, то когда тебе не повезет, то уж ничем не поправишь... На флотилии ему везло, но вот ему не повезло один раз: при погрузке оборвался лебедочный трос, и патронный ящик обрушился на него сверху -- и весь его гонор полетел вверх тормашками. Сегодня ему везло, а потом один раз не повезло, и теперь на этом не кончится... Козыреву тоже не повезло, и Генке, и Шубе, и кому еще... Наверное, только пострадавшему повезло. В него вольют его хорошую кровь, и ему станет хорошо...

И Полудворянину вдруг очень захотелось посмотреть, как это будет...

5

Комната, в которую он вошел, была без окон, в углу над столом горел свет. Полудворянин мельком глянул в ту сторону и замер: в углу на столе лежала Иванка... То, что она лежала, полураздетая, в этой комнате, на плоском неудобном столе, и свет лампы, усиленный отражателем, освещал ее всю, поначалу не столько испугало, сколько неприятно удивило его. Все было так нелепо и отвратительно -- любой с улицы мог войти в открытую дверь и увидеть! И первым его желанием было затворить дверь, разбить лампу, вытащить Иванку из этой комнаты... Но он не сдвинулся с места. Он смотрел на нее и слышал, как льет за стеной дождь, и слышал, как капает вода с рукомойника, и слышал какие-то шаги... И этот дождь, и звяканье рукомойника, и стук шагов, уверенно звучавших в тишине комнаты, как-то связались у него с Иванкой на столе, и он стоял, мучительно ожидая чего-то, и не мог сдвинуться с места.

В комнате были две женщины. Одна из них, темноволосая, с длинной худой спиной, -- узкий больничный халат так обтягивал се, что проступали позвонки, -- находилась у рукомойника и, подняв руки на уровень лица, сосредоточенно намыливала их. Другая стояла посреди комнаты и, раскрыв чемоданчик с инструментами, отыскивала в нем что-то. Это была девушка в очках, которая брала у него кровь... Она рассеянно посмотрела на него, но тотчас мускулы ее лица сделали припоминающее движение, лицо у нее искривилось, и она испуганно прижала руку к груди.

-- Значит, это вы... -- сказала она. -- Конечно, вы... Я знала, что на это способны только такие, как вы... И вы сидели там до сих пор, и пили, а тут... Как это жестоко! -- закончила она и вдруг расплакалась.