Осень Овидия Назона<br />(Историческая повесть)

…После, шафранным плащом облаченный, по бездне воздушной
Вновь отлетел Гименей, к берегам отдаленным кинонов
Мчится — его не к добру призывает там голос Орфея…[26]

Но почему погасли светильники? Что случилось? Откуда в теплом доме снежный вихрь? Он проснулся от страшного холода. Распахнута дверь, ветер намел снег за порог дома. «Так то был сон! Как давно покинут мой прекрасный дом. Сон подарил мне мгновенную радость. Как случилось, что с такой явью вернулся ко мне мой дом? Мой Рим? Я так жаждал этого и так давно не получал этой отрады. Возложу венок из сухих трав у маленького изображения Юпитера. В душе моей еще хранится крошечка тепла. Но еще страшнее действительность после этого сладкого сна. Сердце сжимается от непрестанного завывания, от вихрей снега и тоски. Оно устало. Я стар и болен. Я так одинок! Зачем я сжег «Метаморфозы»? С ними мне было бы легче. Какое блаженство я испытал сейчас во сне, когда память вернула мне начало десятой книги. Зачем я сжег?.. Впрочем, надо быть справедливым. Ведь книга эта возрождена Фабией и друзьями. Они писали о том, как собирали по строчкам его сокровище, загубленное в минуту отчаяния. Книга не отработана до конца. Она далека от совершенства, но она служит людям. В списках она ходит по Риму и нравится читателям. «Метаморфозы» дают пищу мыслям и душе. Пусть хоть это будет твоим утешением, Назон».

Весь продрогший, он поднялся со своей скрипучей скамьи, прикрыл дверь и подбросил хворост в огонь. За окном виден проблеск рассвета, а ветер не унимается. Как тоскливо он завывает, наметая сугробы.

Зима выдалась лютая. Сильные морозы и снегопады, сопровождаемые ветрами, сделали жизнь еще более трудной. Круглые сутки надо поддерживать огонь в печурке. Дым стелется под потолком, слезятся глаза, мучает удушье. Сегодня он не сможет писать, болят глаза. Но если не писать, то как он проведет свой день, больной, в одиночестве и холоде? Слишком много несчастий обрушилось на него. Словно недостаточно душевной муки, его мучают болезни. Зимой он едва передвигается, опухли ноги, болит все тело. Трудно подняться. Но ведь надо топить печурку. Хорошо, если принесет хворост соседка-скифянка. Еще есть у него друзья среди рыбаков. Он полюбил их. Так радушно они его встречают на берегу, когда он приходит посмотреть, хорош ли улов рыбы, и долго ведет с ними беседу.

Как обидно, что нечем лечить простуду. Ему надо поправиться. Уйдут холода, настанут весенние дни, растопят льды, и тогда можно будет ждать корабль. А вдруг приплывет из Италии, с доброй вестью? Нет, не освобождения ждет он сейчас, на десятом году своего изгнания. Он ждет небольшой милости императора: перевода в другой город, самый маленький городок, где тепло и ясно, где нет таких морозов. Ах, если бы итальянский городок! Там все вокруг него будут говорить на латыни. Одна музыка родного языка принесет ему исцеление. Душа его воспрянет. Друзья навестят его. Фабия, счастливая, может быть поседевшая, но, как и прежде, красивая, на крыльях прилетит к нему. И он, уже седой старик, совсем больной, но счастливый, скажет ей: «Любовь моя по-прежнему сильна! Но как случилось, Фабия, что я целых десять лет не получал обещанной мне помощи? Возможно ли, что ты за эти годы так и не смогла увидеть императора и замолвить за меня словечко?»

Скажет ли он ей об этом? Упрекнет ли друзей? Сколько раз он обращался к друзьям со строками своих скорбных элегий! В своем послании Котте Максиму он просил: «Красноречивый Максим, вступись, тронь сердце Цезаря. Цезарь не знал этого сурового края, иначе он бы не послал сюда поэта… «Проси безопасного места! — молил он Фабию. — Я прошу смерти, но хочу лежать в родной земле».

Как-то в минуту безысходной тоски он написал Котте Максиму: