Осень в Калифорнии

В последний раз я навестил Оксану Григорьевну, с непременным швейцарским шоколадом и с бутылкой вина, в прошлом году. Она уже не вставала, только махнула рукой с кушетки, на которой лежала. За окном роскошествовало бабье лето, а в квартире пахло запустением, мочой и близкой смертью; внука дома не было – наверное, пропадал на работе.

Солнце золотит пыльное, давно не мытое стекло окна. Старенькая, усохшая, неподвижная, лежит Оксана Григорьевна на кушетке, слезы застыли в ее водянистых глазах, но она не плачет:

– А ты знал, Селим, что твой отец был немного влюблен в меня? – на ee губах появляется некое подобие улыбки. – Я очень боялась, что мой муж об этом узнает и поругается со своим другом, то есть с твоим отцом. Тогда я решила, будь что…

Женщина на какое-то время замолкает, все хочется, ей, старенькой, из памяти, как из шкафа, достать мне, показать, всем нажитым за долгие годы хочется со мной поделиться; вряд ли успеет…

– Может, выпьем винца, Оксана Григорьевна, тряхнем стариной, – начинаю я от неловкости и от незнания, как себя вести, говорить пошлости. Да никак не надо себя вести.

– Я уже такая старая, Селим, слишком долго живу, наверное, – невпопад отвечает она и опять замолкает, но вдруг улыбается молодящей ее загадочной улыбкой и лукаво спрашивает меня: – А помнишь, ты привез с картошки полную корзину грибов и мы вдвоем целый вечер просидели с тобой на кухне, разбирали… О чем мы с тобой тогда только не переговорили… помнишь?

– Нет. Не помню. Забыл.

Мы сидим с Оксаной Григорьевной на кухне и шелушим, чистим, режем эти никогда и никем не съеденные грибы. Почему я не сказал ей тогда, сейчас, всегда, что я люблю Сашу, что это первая любовь – самая дурацкая, самая непонятная, самая сильная; что она навсегда, что она как крест, который несешь и несешь, что она сильнее смерти, – подозреваю, что сильнее. Почему я не сказал ей о том, что я его, Сашу, после того случая больше никогда не видел, и мне на все наплевать – пусть он заделался сволочью и все такое, все равно я… А-ах! Старенькая моя! Я укрываю ее, слабенькую, слегка подрагивающую, пледом: спи, Оксана Григорьевна, спи моя дорогая, моя… наша… негасимая память.

– Ты тут посиди, немного, а я чуточку вздремну, глядишь, и внук Дима подойдет, он обещал сегодня прийти не поздно, что-нибудь на ужин приготовит.

– Спасибо, Оксана Григорьевна, я лучше побегу – дела (явная ложь), заскочу в другой раз (еще одна ложь).

– Ну смотри сам, как знаешь. Ты давай того, не забывай нас. Будешь выходить, дверь потяни на себя посильнее и захлопни… Да ты знаешь.

Дверь захлопнулась сама, чтобы больше никогда не открываться. Оксана Григорьевна умрет, мир ее праху, через месяц; на похороны я не приеду.

Я выхожу из подъезда некогда шикарного дома сталинской постройки. Старая дворничиха смотрит мне вслед, но не узнаёт. Поди узнай мужика через сорок лет. Иду в направлении Воробьевых гор… Деревья еще не тронула желтизна, но подготовка к бабьему лету идет в природе вовсю, в квадрате пронзительного неба между домами висит картина Сутина – «Голубое и зеленое».

Верните мне Сашу, верните мне 23 сентября 1967 года, вер-ни-те, вер-ни-те…

…На этом месте дневник Селима Дворкина обрывается.

Как умер Селим

Хотите знать, как умер Селим? Странная вышла история. Ночью Селиму приснился сон. Он стоит у конвейера, а по широкой ленте непрекращающимся потоком поступают грибы и едут куда-то дальше, одним словом – сон. Тут и молоденькие подосиновики в малиновых шапочках, липкие, даже во сне, маслята, толстые, крепенькие белые, лисички, уже пошли опята (осень). Все грибы чистенькие, аккуратные, ни червячка, ни улитки – как на подбор. Селим берет грибы с медленно (как во сне) ползущей ленты и начинает запихивать их в рот. Он ест грибы сырыми, без соли, без перца, без варки, без жарки, ест жадно, почти не пережевывая. Ест, ест и никак не может остановиться. Что-то давит ему на сердце, он задыхается, бьет по воздуху руками, кричит – молча кричит, никто на его зов не отзывается, но самое страшное, что все это время он, Селим, знает, что он умирает.

Утром Селим долго не мог сообразить где он находится: где сон, где явь, что и почему, где Мориц. Когда он наконец очухался, то облегченно вздохнул и страшно обрадовался, что жив и что вообще все это грибное безобразие происходило с ним во сне. Немножко давило в области сердца, но не сильно. Мориц давно встал и готовил завтрак. На кухне вкусно пахло кофе, медом и поджаренным тостиками. В окно доверчиво лезло неяркое осеннее солнце, день только начинал расходиться после вчерашнего дождя и обещал быть не просто хорошим, а изумительным. Если верить метеосводке, нас ждал последний теплый день бабьего лета.

– А, ты уже проснулся. С добрым утром, хорошо спал? – спрашивает Мориц, оторвавшись на минутку от плиты, где на сковородке шипят яйца.

– С добрым не очень, какой-то нелепый сон мне сегодня приснился, – отвечает Селим.

Только после второй чашки кофе Мориц продолжил: