Осень в Калифорнии

Замечательный Федя – без затей, oн немедленно приступает к делу: кровать под ним и его напарницей скрипит и ходит ходуном. Мы с Александром затаились, словно хорьки; лежим и выжидаем: кто сделает первый шаг. В комнату вваливается в реве и соплях Люсина дочка.

– Илонка, твою мать, – бросает Люся девочке. – Я кому, сука, сказала: немедленно спать.

Рев не стихает. Люся встает и, матерясь, отводит девочку в другую комнату. Я послушно изображаю спящего. Уложив дочку, моя боевая подруга вновь ложится, натягивает на себя простыню и отворачивается; рыпаться бесполезно: белесая ночь еще продолжается, но что-то нарушилось. Кое-как дотягиваем до утра.

Если с траханьем на этот раз не вышло, то уважение Курсанова мне завоевать удалось. Хотел написать «расположение», но воздержался. Для меня началась новая жизнь: жизнь дружелюбного отношения к самому себе и к своим слабостям, жизнь спокойного, внимательного к людям, детям старикам и собакам – человека, пребывающего в гармонии с миром и не боящегося ничего расплескать.

После работы, я обычно шел ужинать с курсановцами, реже с нашими. В ответ на непонимающие косые взгляды, бросаемые на меня моими верными друзьями, я лишь пожимал плечами или делал вид, что ничего не замечаю, все стекало с меня как с гуся вода.

Как-то после обеда мы с Федей отпросились у бригадира и пошли купаться на так называемое Норильское озеро, о котором я упомянул выше. Разделись и нагишом полезли в воду. Убаюкивающий подслеповатый полдень; далеко в мареве, еле слышно гудит город, а здесь – лысая земля, какие-то балки, рельсы: на которые мы побросали одежду; тихо, и никого вокруг. Стоит август, мы работаем уже почти два месяца, скоро домой. Вода в озере подозрительно теплая – по сути это не озеро, а огромный отстойный пруд. Ну и что, фиг с ним. Главное – отдых. Отдых и лафа.

Мы плаваем, ныряем, недоверчиво трогаем друг друга, сохнем на теплых балках, курим. Мы – аргонавты, приплывшие к золотому руну, а то, что для его вывоза нужна Медея, – нам это невдомек, мы капитаны… Трудно, почти невозможно представить сегодня наш тогдашний «мужской» разговор, с хрипотцой и чуть наигранной ленивой растяжкой, разговор двух пробуждающихся к взрослой жизни пацанов: «А что?», «А какую клевую ночку мы провели…», «А сколько палок ты кинул, а я вот…», «Валька…» «Люся…». Мы лежим, на своих грязных шмотках, закинув руки за голову, и смотрим в плоское небо, вдруг Федя разворачивается на локте, смотрит мне в глаза и с серьезной нежностью в голосе, чуть ли не с отеческой тревогой произносит такие удивительные по тем доисторическим временам слова:

– Да не переживай, ты, Селим, из-за Курсанова-то, чего из-за него переживать-то, ты ведь все равно не сможешь на нем жениться, ну так и фиг с ним.

Он слегка приподнимается и, склонившись надо мною, неловко целует меня в лоб. 1967 год. Крайний Север. Два юных аргонавта, только что пережившие момент доверительной мужской дружбы, дружбы без ссылок на выдуманное подсознание, без приторной фальши современного общества, в котором все всё знают, всё можно, а по сути, нельзя ничего.

Мы собираем свои манатки, одеваемся и трогаемся в обратный путь.

– Да ты что, Федя, я о Курсанове совсем даже и не думаю. Че мне о нем думать. Жениться… Ну ты скажешь тоже…

Мы оба хохочем. Меня переполняет спокойная уверенная радость.

Почему это не конец рассказа, почему я не сел в лодку, на самолет, на худой конец – в сани с северными оленями и не уехал тут же куда-нибудь на хер? На этом все должно оборваться, закончиться, укрепиться узлом, чтобы больше никогда не развязываться.

– Потопали, а то к ужину не поспеем, – это Федя мне.

Я нашел свое золотое руно – черед за драконьими зубами.

За день до отъезда для всего стройотряда, то есть где-то для сорока человек, устраивается отвальная. Деньги за работу брошены на кон и поделены; большие деньги; а доволен ли аргонавт дележкой или кипит внутри обидной злобой: «Мало дали, не оценили, бля… а что, НН, сосед по койке, он что, лучше меня работал?» – все это уже никого не интересует. Работа закончена – и привет. Кто знает, может быть, до следующего лета, а сегодня одна забота – отвальная. Будет жратва и спирт. Будет много жратвы и много спирта, будут и песни под гитару; а как же без них, без песен… Что еще будет?

Курсанов сидит чуть в сторонке, волосики со лба убрал и настраивает гитару, прислушивается. К чему? Все сидят своими спекшимися коллективами, своей небольшой кодлочкой. Я встаю из-за стола и пристраиваюсь на табуретке рядом с Курсановым. В руке у меня пустой стакан. Только что я выпил в два приема двести граммов чистого спирта и закусил маслом. Первый раз в жизни я пил чистый спирт. Ничего, прошло. Таким трезвым я еще не был никогда. Через минуту – отбой. Вот они – драконьи зубы.

Помню только захлестнувшее меня чувство огромной бесполой любви. Мне захотелось взять Сашу в охапку, вместе с его кривым стулом, гитарой, с его «загадочной» улыбкой, и вылететь в мутное окно. Я поднимаюсь, не шатаясь, с табуретки и зачем-то кладу ему руку на плечо: