Осень в Калифорнии

«Но это же неразумно, глупо, в конце концов. Какая тебе разница, Саша Курсанов зовут твоего героя или, скажем, Дима Коробейников?» – продолжал настаивать я.

«Как ты можешь, Мориц, я же вырезал Сашино имя на груди, бритвочкой; обливался кровью; теперь, правда, не видно – заросло волосами. А знаешь, что говорил Андрей Платонов, почему перед смертью человек зарастает, покрывается волосами, – чтобы ему теплее было в земле лежать», – сказал он.

«Не понимаю разницы, сегодня всех, практически всех, сжигают в крематории», – не принял я его доводов.

«Все равно не буду менять и читать тебе дальше не буду. Думай что хочешь». На этом Селим оборвал разговор и ушел к себе в комнату.

Мориц замолчал. Я тоже молчал, из вежливости. Раньше в подобной ситуации автор услужливо бы поднес своему герою или собеседнику огонек, дал закурить, а сейчас, что прикажете делать… В нашем возрасте, когда большинство и не пьет, и не курит. Ладно, отвлекся. Кампари-соду мы себе все же заказали. Мориц, помолчав несколько минут и отхлебнув из стакана, продолжил – видно, нужно было человеку выговориться.

– Послушайте, мы прожили с Селимом вместе около тридцати лет, всякое бывало; было и очень хорошо, и очень плохо, по-разному, но такого… Можно было подумать, что моего друга сжигает какой-то нутряной[9] огонь. Конечно, в тот момент, когда он увидел своего Сашу, он и сам толком не понимал, что с ним произошло; не понимал или обманывал себя, какая разница. Хотя, наверное, все-таки есть разница: через несколько месяцев после этой встречи, которая произвела на Селима такое неизгладимое впечатление, будучи на каникулах у родителей, он пережил ну не если не coming out[10], то свое первое настоящее сексуальное приключение[11]. Больше сомневаться в своих наклонностях Селим не мог, и что же… Ничего, по его собственным словам, он просто стал вести двойную жизнь. Я сказал «просто»… Наверняка ему было непросто, но Сашу Курсанова, как Селим меня заверил, он за весь год видел всего лишь пару раз: их познакомили, но никаких дружеских отношений между ними не возникло. Знаете, мне кажется, что самое странное во всей этой истории это то, что сексуально Саша Курсанов Селима абсолютно не волновал, или ему казалось, что не волновал, но каждый раз, когда он его видел, земля уходила у него из-под ног. Это не я придумал, это Селим сам так «поэтически» выразился, – невесело улыбнулся Мориц и добавил, как бы подводя черту под нашим разговором: – Во всяком случае, в своих подозрениях вы были, как я уже говорил, абсолютно правы: Селим либо что-то вычеркнул из своих воспоминаний, либо что-то исправил, но теперь, увы, этого, уже установить не удастся.

Мы поговорили с Морицем еще с полчаса на разные темы и расстались.

Дальше опять текст Селима.

Картошка-1967

…А я, – чуть вдали завижу

Образ твой, – я сердца не чую в персях,

Уст не раскрыть мне!

Сафо[12]

Я пишу свои юношеские воспоминания, а за окном – пронзительно голубое небо, на котором словно нарисована толстая белая туча. Листва на деревьях в основном еще зеленая, золота и багрянца мало. Странно, начало октября, а в природе по-прежнему главенствуют два цвета: голубой и зеленый. Одна из последних картин Хаима Сутина так и называется «Голубое и зеленое». Я видел эту картину один раз в жизни, но запомнил ее навсегда. Висит эта картина почему-то в музее в Сан-Паулу, в Бразилии. Странно.

Вот уже второй год я в Москве. Ощущаю себя этаким пожившим на свете циником, героем не то Ремарка, не то модного в то время американского писателя, Хемингуэя, но если говорить честно, то я помню лишь непрерывно продолжающееся ощущение счастья, – а ведь еще неделю назад я собирался повеситься из-за Буси! Наверное, о таких, как я, и говорят: ему и море по колено.

О том, что мы поедем на картошку, нам сообщили 10 сентября. Картошка так картошка, хотя немного некстати – через неделю приезжает Серена, которой я обещал сводить ее на концерт Окуджавы, начинается семинар Мотиного аспиранта… И вообще, что это за занятие такое – убирать картошку. Почему-то среди нас считалось особым шиком при одном упоминании о «картошке» – воротить нос и пожимать плечами: «Подумаешь, развлечение для плебса».

Сразу после объявления о поездке – «в обществе» пошли разговоры: кто едет, кто нет, кому удается сказаться больным, кому не совсем… Кончилось дело тем, что едут почти все: мои друзья, друзья моих друзей, еще кто-то; едет гордая, болезненная Буся, в сопровождении Вити-Коли-Паши и, конечно, Додика, едет группа ребят, к которой примыкает Саши Курсанов; ну и, естественно, едет пара молодых преподавателей, чтобы нас опекать.

Курсанов на картошку не поехал. Почему-то я был уверен в обратном. Белесым шрамом зацепилась отметка в памяти, каким-то боковым зрением вижу наши тогдашние сборы, и во рту у меня снова возникает поразивший меня тогда слабый привкус надежды, потаенного желания, в котором боишься признаться даже самому себе.