Осень в Калифорнии

Курсанов приехал к нам в деревню через неделю, в канун первого выходного дня; приехал навестить своих друзей и остался ночевать. После ужина, мы оказались с ним каким-то образом рядом у костра; понемногу разговорились, выяснилось, что он, как и я, страстный грибник, и мы тут же договорились на следующее утром отправиться «на охоту». Других желающих вставать в выходной день ни свет ни заря не оказалось.

Все еще отсыпались после ночных посиделок, когда мы спозаранку вышли из лагеря, пересекли мокрый, молочный от тумана луг и углубились в лес.

Мы идем с Сашей по самому красивому в мире лесу и молчим. А может, и говорим о каких-то пустяках – не существенно. Первые слепящие лучи солнца пробиваются сквозь листву. Какой же это все-таки был изумительный лес, где-то в Подольском уезде Московской губернии, к югу от Москвы. Спокойствие и раздолье. Опушки и поляны. Липы и дубы. Богатый, благородный, не уничтоженный, не уничтожаемый лес. Я ничего не слышу, кроме нашей глупой болтовни, ничего не ощущаю, кроме счастья и лукавой Сашиной улыбки, обращенной ко мне.

«Мы – капитаны, братья-капитаны, мы в океан дорогу протоптали», – пел Саша вчера вечером у костра. И сегодня еще эта песня не идет у меня из головы.

Вдруг пошли грибы: это был воистину сумасшедший год – такого количества белых я еще никогда не видел. Я собираю грибы в свою корзину, а крепкие молодые боровички неловко подкладываю в Сашину.

– Ну чего ты, старик, я и сам наберу, ты давай себе собирай, – возражает он, но от подношения не отказывается. – А ты вообще здорово грибы ищешь. Я всегда думал, что я лучше всех.

Высшая похвала; похвала Бога и Друга. Не расплескать бы. Мы снова разбегаемся в разные стороны и продолжаем ожесточенные поиски.

– Нет, ты только посмотри, сколько их тут, целая семья!

– У-ух ты!

Собирать больше некуда. Мы валяемся на сене позади какого-то крестьянского двора и пьем вынесенное нам холодное молоко из крынки.

– A знаешь, старик, ведь Буся мне того… ну не то чтобы отказала… просто ничего не захотела обо мне знать. Ну и… фиг с ней.

Саша не выругался. Матерное слово зависло у него на губах, он только отвернулся и пригладил рукой слипшиеся волосики на лбу. Откуда интересно он про меня знает?

– Ладно, пошли, что ли, нам еще ведь пилить и пилить до лагеря.

Мы возвращаемся молча, еле тащим набухшие грибами корзины. Руки и ноги ноют. Высоко над нами нарисованное пронзительно-голубое небо, на котором повисло белое облако; солнце прячется за мощную зелень ветвей: странно мало багрянца и позолоты для конца сентября, но зато какой день! Единственный день полного счастья во всей моей жизни.

В прошлом году мы с Морицем ездили в Бразилию, побывали в Сан-Паулу. Я первым делом помчался в муниципальный музей. Даже писать противно: «El cuadro esta prestado por una exposición en Suiza, obrigado» – «Картина временно экспонируется на выставке в Швейцарии. Спасибо за понимание». Табличка с объявлением там, где должна висеть картина Хаима Сутина «Голубое и зеленое».

Аргонавты, или Что происходит, когда полное счастье пытаются удержать

После «картошки» моя жизнь быстро вошла в свое русло: я много занимался, впитывал в себя все, что слышал и видел вокруг, отыскивал себя в новых книгах и доселе не виданных мною фильмах, в новых друзьях; я ходил на какие-то вечеринки, влюблялся и в мужчин, и в женщин, все больше погружался в мир то радостной, то трагической классической музыки. Но главное – я невероятно много разговаривал: разговаривал в коридорах, на улице, на семинарах, в каких-то непонятных поездках за город; разговаривал трезвый и пьяный, оставаясь паинькой, сынком из благополучной, считающей себя интеллигентной советской семьи, разговаривал, тщательно пряча от всех мое подлинное лицо… Мне кажется, я ужасно спешил повзрослеть – повзрослеть и спастись, не знаю от чего… Для Курсанова, как я тогда считал, в моей жизни места не оставалось.

Как-то я столкнулся с ним в коридорах общаги, куда он, коренной москвич, зашел кого-то навестить. Окруженный друзьями, Курсанов оживленно разговаривал, улыбался (бог мой, как любил я эту его улыбку), жестикулировал. С его друзьями я был почти незнаком. Саша не был знаком со мной.

Когда мы поравнялись, он погасил улыбку, посмотрел куда-то поверх меня и, сделав странное движение шеей, словно ему жал воротник застегнутой на все пуговицы рубашки, едва заметно кивнул. Или мне показалось, что кивнул. Я умер.

В другой раз, я куда-то спешил, он неожиданно откуда-то вынырнул, долго жал мне руку, хихикая, выложил пару свежих сплетен, касавшихся общих знакомых, спросил, какие семинары я выбрал для посещения, и, не дожидаясь моего ответа, принялся нудно объяснять, почему он решил окончательно не ходить на лекции NN. Через полчаса я вспомнил о том, что я страшно спешил.