Осень в Калифорнии

Во вторник из госпиталя выписывают двух пациенток: советскую подданную Нино Tоник-Джапаридзе и американскую подданную Розали Лейзер-Кац. На выходе женщины сталкиваются, но проходят мимо друг друга, не здороваясь. А что? Разве эти женщины знакомы?

Нино Джапаридзе гордо несет в руках завернутого в какое-то странное одеяло с проводками своего второго сына: ее постоянное недомогание в последние месяцы оказалось странной формой беременности. Бывает же такое! Ничего, для американского военного госпиталя и не такое сойдет.

Розали Лейзер-Кац идет быстро, по сторонам не смотрит, идет, опираясь на заботливо выставленный локоть невысокого лысого мужчины – скорее всего, ее мужа.

Мексиканка Соледад исчезает из нашего поля зрения, словно ее и не было.

Второго сына Тоники назвали в честь брата Льва Давыдовича Симха, что на иврите означает радость. Помимо небольшого багажа, Тоники вывезли из страны нечто более существенное, строго засекреченное и научное. Споры о том, кто украл у американцев секрет атомной бомбы, не утихают и по сей день.

В этом же году состоялся громкий процесс, на котором английского подданного, немецкого физика Л. Фукса обвинили в шпионаже в пользу третьей державы. После отбывания срока Л. Фукс вернулся в Германию, в ГДР, где он и провел последние годы своей жизни.

Что до Тоников, то судьбы всех членов семьи, за исключением Александра, по возвращении в Советский Союз сложатся довольно удачно.

Льва Давыдовича снова определят в Грузию, где он станет заместителем начальника особого отдела при Министерстве культуры.

Нино Александровна вернется в оперный театр, блестяще исполнит несколько заглавных партий, пару раз съездит на гастроли в соцстраны и конце пятидесятых уйдет в консерваторию на преподавание по классу вокала.

Их младший сын Симха, родившийся в Сан-Франциско, закончит среднюю школу с математическим уклоном и уедет учиться в Москву.

Саше найти себя не удастся. Он поступит в университет, который через год бросит, уйдет из дому. О его дальнейшей жизни известно крайне мало, разве то, что он будет перебиваться случайными заработками, свяжется с дурной компанией и сопьется. Несколько раз он попадет в милицию, откуда Л. Д. каждый раз удастся его извлечь. В начале шестидесятых годов Александр Тоник погибнет недалеко от Тбилиси, на Военно-Грузинской дороге, то ли ввязавшись в пьяную драку, то ли накурившись наркотиков.

* * *

Моя Розали умерла. Вечером заснула и больше не проснулась, сообщила мне младшая дочка покойной, семидесятилетняя Надин, ну помните, та, которой Розали локон со лба убирала, перед тем как уехать на озеро Тахо с Сашей. Дом на Форест-Хилл выставлен на продажу, и она меня в него не пустила. Еле-еле разрешила оставить до завтра мой багаж.

– Мы ждем с минуты на минуту покупателей, так что, сэр (мое имя ей ничего не говорило), не взыщите…

Ничего не поделаешь: девочка выросла, проделала свой путь в жизни, не ее вина, что на старости лет ей выпало сыграть маленькую, хотя и неприятную роль в этой истории. А ведь еще утром, прилетев из Нью-Йорка, втиснувшись после шумного и неопрятного Барта[98] в полюбившийся мне Муни[99], я так радовался предстоящей встрече с моей Розали…

Прежде чем эта мегера захлопнула дверь, я успел проговорить, вставив в дверной просвет ногу:

– Это для вас, Надин, – протянул я ей небольшую зеленоватую статуйку Свободы, завернутую в газету, – сувенир, так сказать, от всего сердца. Извините, у меня к вам будет еще один вопрос, только один: вы случаем не знаете, не упоминала ли ваша мать старой школьной тетради в синей обложке? Подумайте, пожалуйста, я буду вам очень обязан.

– Ничего такого я не помню, будьте здоровы, – ответила Надин и, навесив на лицо широкую улыбку типа «cheese», захлопнула передо мною дверь.

Я постоял с минуту в нерешительности, прислонившись к стене дома. Больше шестидесяти лет тому назад мимо меня пробежала, стуча каблучками, молодая женщина – она опаздывала, шел холодный дождь, ее ждал любовник, ей вслед сиротливо смотрела застывшая скульптурная группа – сопливая мексиканка с двумя заспанными девочками по бокам. Или она смотрела на своих дочерей, уже сидя в машине? Не помню. Мне вслед никто не смотрит. И дождя нет, светит теплое солнце, и дует сильный ветер. С очередным порывом ветра к моим ногам падают исписанный листок бумаги, очевидно вырванный из ученической тетради, и смятая старая газета: сегодня день вывоза бумажного мусора.

* * *

Я позвонил моей университетской подруге Клаве, живущей где-то на севере Калифорнии. Когда-то мы не только вместе учились, но и дружили. Когда-то…

Подругу, по ее словам, разбил ревматизм. Она невероятно, ну просто невероятно хотела бы приехать повидаться со мной в Сан-Франциско.

– А как тебе понравился наш СФ, правда очень классный город? Но сам понимаешь, что…

Я спросил у нее об одном нашем сокурснике, который, по моим сведениям, должен был тоже жить где-то в Калифорнии, не слышала ли Клава чего.