Осень в Калифорнии

Саша Тоник Жан Поля не читал, но музыка Моцарта и Шуберта, тем не менее, подействовала на него, как бальзам на душу, более того она помогла ему по-новому постичь смысл его одиноких блужданий по пустынным холмам туманного Сан-Франциско. Они, эти его летние перебежки, отозвались эхом в трепетной и в то же время непослушной мелодии, которой английский рожок открывает вторую часть большой симфонии Шуберта. Эта мелодия, ширится, ее подхватывают гобои и продольные флейты, она повторяется гулким эхом в звучании труб, и тут в дело вступают скрипки и виолончели… В какой-то момент Саше показалось, что он больше не выдержит.

Он выдержал и даже остался на ужин (а ведь не хотел и еще утром грозился родителям, что обязательно уйдет сразу после окончания генеральной репетиции). После того как Нино Александровна коротко пересказала сыну свой разговор с Розали, его словно подменили: он перестал следить за собой, бросил занятия в колледже – все равно уезжать, целыми днями валялся на кушетке и беспрерывно курил, а не то вдруг срывался и уходил из дому. С родителями он практически перестал разговаривать, на вопросы не отвечал – молчал или просто смотрел в сторону, ждал, пока его оставят в покое. Поэтому можно себе представить радость Льва Давыдовича и Нино Александровны, когда их мальчик вдруг согласился пойти с ними на концерт. О том, чтобы Саша остался на ужин, они и мечтать не смели.

Организаторы ужина немного побаивались дирижера, известного своим тяжелым характером. Бруно Вальтер, немецкий еврей с австрийским паспортом[93], нелегко пережил только-только окончившуюся войну; к тому же он недавно потерял жену, тоже оперную певицу.

Строгая красота Нино Александровны, которую по совету Дэшила посадили напротив него, ее неподдельный шарм да и пара фраз, сказанных на идише, которыми Бруно Вальтер смог перекинуться с Львом Давыдовичем, помогли растопить лед. Обычно неразговорчивый, слегка заикающийся музыкант проговорил с чрезвычайно симпатичной русской парой весь вечер.

Говорили о Моцарте. Нино Александровна спросила маэстро, почему он записал «Волшебную флейту» на итальянском языке. Бруно Вальтер глубоко вздохнул:

– Да разве я не понимаю, милая моя Нино, – надеюсь, вы не обижаетесь, что я вас так называю, как прочно Моцарт привязывал музыку к слову, и что никакая итальянская «madre» или «mamma» не сможет заменить обрывающегося в пропасть слова «Mutter», которое с ужасом выговаривает во втором акте дочь Царицы Ночи; точно так же радостно-бандитская итальянская vendetta не имеет ничего общего с сухим кинжальным лезвием немецкой Rache; но я просто был не в силах, понимаете, – при этом дирижер приложил руки к груди, а потом скрестил их у себя на горле, словно изображая удушье, – не в силах был работать в 42-м году с немецким языком… особенно после всего того, что мы узнали о зверствах и бесчинствах, учиненных этими мерзавцами… – Бруно Вальтер помолчал и задумчиво повторил: – Просто был не в силах.

– Нелишне отметить, что и записанный тогда же Фуртвенглером «Дон Джованни» на немецком тоже невозможно слушать, и по той же причине: моцартовская музыка требует в каждом отдельном случае своего языка, я имею в виду, как вы понимаете, исключительно его вокальную музыку, – заметил Лев Давыдович[94].

Сидящий за тем же столиком незаметный мужчина, физик и соотечественник Бруно Вальтера Леон Фукс, не произнесет за весь вечер ни одного слова.

Сашу посадили за соседним столиком между фикусом в кадке и подслеповатой арфисткой из оркестра. Немолодая дама, выложив на скатерть свои тонкие нервные руки, молча теребила приборы.

Напротив Саши уселся беспокойный ассистент дирижера с бешеными глазами. Этого ассистента было так много, что казалось, он заполняет собою все оставшееся пространство. Принесли горячую закуску. До этого всем подали по рюмке текилы.

– Молодой человек, вас, кажется, зовут, Александр, не так ли, меня – Леонард. Так вот, позвольте вас спросить, Александр, что вы думаете, об истоках грузинского хорового пения, исполняемого, как и грегорианское пение, а капелла? Вы ведь родом из Грузии, не так ли? – спросил Сашу будущий дирижер, раздавив очередную сигарету марки «Кэмел» в пепельнице и осушив одним глотком свою рюмку.

Не дождавшись ответа на свой вопрос, он снова попытался нарушить повисшее в воздухе молчание:

– А вы знаете, что написал Шуман брату Шуберта после его смерти?

Саша опять не ответил. Глядя куда-то мимо всех, в пространство, он в свою очередь тихо спросил у любопытного музыканта:

– А вы боитесь смерти?

Ассистент Бруно Вальтера, рано и красиво поседевший мужчина, перегнувшись через стол и глядя Саше прямо в глаза, быстро проговорил:

– Давайте, выкладывайте, что вас гложет?

Саша начал говорить. Он говорил, пока не рассказал всё.

«Всё» – как многозначительно звучит это «всё»; сколько в нем, в этом «всё», содержания, потайных вздохов, несбывшихся надежд и неоправдавшихся мечтаний.