Осень в Калифорнии

Когда Саша закончил свой рассказ – из его глаз полились слезы; этих слез, возможно, было недостаточно, чтобы заполнить озеро Тахо, но уж на озеро Рица их наверняка бы хватило. Неподдельное горе молодого человека до такой степени поразило музыканта из Бронкса, что он был готов немедленно всем пожертвовать, не исключая собственной жизни, для спасения своего нового друга. К счастью для человечества, этой жертвы от Леонарда Бернстайна никто не потребовал.

Еще совсем недавно можно было не сомневаться, что на концерт Саша пойдет с Розали, но человек предполагает, а Бог располагает – так что Розалии на концерте не было, да и вообще никто из присутствовавших на ужине, кроме членов семьи Тоников, больше никогда друг с другом не повстречался.

Глава пятая

Занятия в колледже закончились раньше, чем предполагалось. Я решил воспользоваться образовавшимся у меня до отбытия временем и слетать на пару дней в Нью-Йорк. Просто так: давно не был да и соскучился.

– У меня внук в Нью-Йорке, очень симпатичный малый. Кстати, он гей, живет со своим бойфрендом, адвокатом, вы могли бы их навестить… Хотя я не понимаю, зачем вам ехать в Нью-Йорк, терпеть не могу этот город…

Это моя любимая Розали щебечет. Я прощаюсь с ней, думаю, что ненадолго. Правда, в последнее время она сильно сдала, жалуется на усталость, да и катаракта ее замучила. Делать операцию – не делать?

– Я практически ничего не вижу.

– Но меня-то, Розали, вы хорошо видите? – пытаюсь я обратить все в шутку.

– Я люблю вас, вы такой милый мальчик. Давайте возвращайтесь поскорее и не забудьте мне послать открытку из Нью-Йорка.

– Бай, Розали. Обязательно. Я вас тоже – люблю.

Мне не повезет – проходное «бай» превратится в «прощай», но об этом чуть позже.

Моя поездка в Нью-Йорк обернулась сплошным флопом (если слово еще не вошло в новый русский язык, вы можете его заменить на привычное – «неудача»). На Восточном побережье США стоял дикий холод – все завалило снегом, который не таял, это вам не Калифорния; солнца никакого; из тех людей, кого я хотел повидать, никого не застал; найти подходящий по карману номер в гостинице на Манхэттене мне не удалось, так что пришлось довольствоваться сомнительной койкой в Армии спасения, за сорок баксов.

И все же в этой бессмысленной поездке было два маленьких просвета.

В захудалой комиссионке, торгующей всякой рухлядью, я обнаружил небольшую виниловую пластиночку, 45 оборотов: «Eine kleine Nachtmusik»[95], запись 1951 года, в исполнении симфонического оркестра Сан-Франциско под управлением Бруно Вальтера. Заплатил с ходу два доллара и был счастлив безмерно.

Второй просвет объяснить сложнее. Вылезаю я утром из метро, на Таймс-сквер, иду себе по Пятой авеню, слегка почесываясь: витрины изучаю. Перешел на Бродвей, прохожу мимо витрины отделения дома «Кристис», где обычно за пару недель до аукциона выставляют предлагаемые объекты. На этот раз в окне была выставлена пожелтевшая партитура мюзикла, ну да, того самого, который я упомянул выше, когда говорил об ассистенте Бруно Вальтера. Подхожу поближе, почти влепился в витрину: на пюпитре лежат раскрытые ноты, а по титульному листу наискосок от руки написано посвящение: «I would like to dedicate this modest work to the young man from Georgia, who’s desperate love…»[96], дальше – неразборчиво и нечеткая подпись: то ли «LBernst», то ли «BernstL». Попросил было клерков этой самой «Кристис» сделать мне с титульного листа ксерокопию – куда там, разве от этих янки чего дождешься.

За время моего пребывания в Нью-Йорке я раза три звонил Розали – к телефону никто не подошел. Очень странно.

* * *

В конце октября 1946 года советскому дипломату Л. Д. Тонику было неожиданно предписано в двухнедельный срок покинуть вместе с семьей территорию Соединенных Штатов.

За неделю до отплытия Тоников во Владивосток на торговом судне «Витторе Эммануэле», ходившем под флагом Итальянской республики[97], его жена Н. А. Джапаридзе ложится на обследование в военный госпиталь, что расположен в парке Президио, неподалеку от ржавого моста.

Совершенно случайно, а может, просто из-за того, что она проживает по соседству, в том же госпитале оказывается и Розали Лейзер-Кац, которой предстоят чрезвычайно сложные роды.

В пятницу, 25 октября, на пару недель раньше положенного срока миссис Розали Лейзер-Кац разрешается от бремени младенцем мужского пола (ей делают кесарево сечение, жизнь младенца какое-то время висит на волоске, мальчика спасают врачи). В субботу Розали навещает муж с двумя девочками, а в понедельник приходит какая-то зареванная сопливая мексиканка, не говорящая ни на одном нормальном языке, ее с трудом пропускают к роженице. В руках у мексиканки – сверток, напоминающий небольшой трупик, завернутый в одеяло с проводками.

В понедельник новорожденный сын миссис Розали Лейзер-Кац умирает, не прожив и семидесяти двух часов и не успев получить имени. Розали горюет молча; она позволяет своему безутешному мужу сидеть у ее ног и тоже горевать, и тоже молча.