Осень женщины. Голубая герцогиня

Такою, как она была здесь, под его испытующими глазами, была ли она молода или стара? Стара, конечно, нет; но и нельзя сказать, чтоб молода. Это лицо, на которое он столько раз смотрел, потеряло для него признаки красоты и возраста. Он был так помят жизнью, что чувствовал необыкновенную нежность к этой женщине, которую держал в своих объятиях и на лице которой время оставило свои неизгладимые следы. Сильное волнение овладело им и потопило его мечты, беспокойство о завтрашнем дне, сожаление о том, что не случилось, но что могло бы случиться. Он признался себе, наконец, что так глубоко любит эту женщину, преданную ему и душой и телом, как никогда не полюбит другую. Другие посевы могли бы возобновить плодородие его сердца и это сердце могло бы дать новые жатвы нежности; но жатва, собранная Жюли, всегда останется единственною. Жюли первая открыла спрятанные в нем тайники страсти и первая воспользовалась ими. Теперь все для него было ясно и объяснимо. Его глаза, устремленные на спящее лицо любовницы, видели ее в первый раз такою, какою она есть на самом деле.

«Да, она скоро состарится… А я ее люблю не меньше, я люблю ее даже больше, более глубокой и трогательной нежностью».

Он не обращал внимания на морщины этого лба, не обратил бы внимания и на белые пряди в этих густых волосах. Он любил эти признаки времени, потому что они доказывали братское страданье. Эта мирская красота могла исчезнуть завтра же. Он уже любил в своей любовнице не черты лица, не цвет кожи, не оттенки волос, а ее преданную ему душу, это было повторение его личности, его собственной нежности, всего своего прошлого, которое он вложил в человеческое существо. Он понял это; он почувствовал, что связан с Жюли более могучей силой, чем их личная воля. Никогда ни один из них не изменит другому…

Его, очищенное уединением, сердце, его помятые чувства, все его существо мирилось с будущим, каково бы оно ни было; какой-то светлый разум говорил ему, что это именно так, что это хорошо.

«Моя доля в жизни еще была слишком велика, - думал он, - наверное, гораздо больше, чем у других».

Подъемом силы воли он разогнал свои мечты и стал смотреть в окно. Рейна уже не было видно, холмы скрылись; огромная, желтоватая долина, с группами деревьев, с остроконечными крышами деревенских селений тянулась теперь до самого горизонта, а на этом горизонте рисовались какие-то неопределенные формы: тучи ли, цепи ли гор, очертания ли города, - неизвестно. Морис узнал пейзаж Франкфурта. Они подъезжали.

В первый раз Жюли будет принадлежать ему одному; он будет руководителем ее жизни, как ее муж. Он воспламенился гордостью этой роли.

Он видел, как солнце заливало огромную, желтоватую равнину, как из дыма и тумана выступали окрестности старинного Ганса. Он взглянул на Жюли. Крепкий сон, в который она мало-помалу погрузилась, вызвал румянец на ее щеках; волосы казались светлее при дневном свете, во всей ее фигуре, с полускрещенными ногами и выступившими бедрами было много молодой силы.

«Она молода, - подумал Морис, - совсем молода!»

Он приподнял тихонько ее талию, склонился над молодой женщиной и разбудил ее поцелуем.

Она ему улыбнулась.

… Можно подумать, что эта таинственная сила, в которую невольно верят даже самые закоренелые скептики и вольнодумцы, сила, которую мы, согласно нашей инстинктивной философии, называемом Случаем, Судьбой, Провиденьем, - можно подумать, что этот высший путеводитель иногда сжаливается над теми, кого он ведет и дает им временный отдых.

Таковы были для Мориса и Жюли первые часы пребывания в Кронберге. Никогда, в самые тяжелые минуты их жизни, они не могли забыть их приезда в Франкфурт, их туалет в умывальных комнатах обширной станции, их завтрак в кафе Казино; их быструю езду в карете через Зель вдоль тихих берегов Майна, ни короткий переезд по железной дороге из Франкфурта в Кронберг, а главное, этот подъем в коляске, запряженной парой лошадей, по дороге, ведущей к вилле Тевтонии. Был пятый час… Небо было безоблачно; но береговой ветерок освежал теплоту этого дня. Зеленая раковина маленькой долины углублялась близ горного хребта, утренняя роса обсохла, деревья медленно покачивались, ароматные травы, распространяли вокруг свое благоуханье, как огромная, благовонная курильница. Вершины Таунуса рельефно вырисовывались на фоне неба. Достигнув горного хребта, лошади побежали рысью мимо вилл с звучными названиями: Арминий, Альткениг, Германия.

Тогда открылась вся франкфуртская равнина. Морис указывал на блестящие точки, на дымок, видневшийся в разных направлениях, и объяснял:

- Вот это Хехст… Вон Родельгейм, где мы были сегодня утром. Гамбург находится там, за этим сосновым лесом, отсюда виднеется только верхушка одной башни.

Жюли смотрела на золотистый горизонт, на улыбающегося Мориса; она прекрасно сознавала, что наступает временный отдых ее жизни. Ее душа была полна благодарности Богу, который дает ей, грешнице, хоть недолго вечную минуту счастья. Войдя в виллу, она положила руку на плечо Мориса и прислонилась щекой к этой руке.

- Я счастлива, - сказала она.