Осень женщины. Голубая герцогиня

Он не расспрашивал ее о том, как она провела это время разлуки, но она поняла этот вопрос в его глазах. Она заговорила совсем тихо, голосом, прерывающимся от волнения, глядя в пространство, как будто перед нею вставало пережитое.

- Да, - сказала она. - Это были ужасные две недели. Несомненно, что-нибудь в нас умирает, когда мы переживаем такие испытания… О, когда я осталась ода в фиакре! Все, чего я так давно боялась, все исполнилось. Ты уехал, я очутилась одна на неопределенное время! А как мы расстались! Я видела тебя усталым, измученным, нервным, таким каким ты был в последние минуты. Я думала: «Он доволен теперь, он освободился от меня, от своей Йю!…» Уверяю тебя, что я не могла себе представить, что все это правда. Я каждую минуту чувствовала себя как-то вне жизни, в какой-то грезе… Потом, я вдруг упала с высоты в страшную действительность… О, мой дорогой, это было ужасно!

Он ласково целовал ее руки.

Ее горе действовало на его сердце как целительный бальзам. Клара отсутствовала, была изгнана из его мыслей. Он любил только эту чудную, страдающую из-за него душу, говорившую ему о своем страдании.

Она продолжала:

- А между тем, я могла ждать, действовать, разговаривать с этим отчаянием в груди. Каким образом? Бог мой, каким образом? Я вернулась домой в этом состоянии кошмара. Я пробовала молиться… Я пробовала тебе писать… Но все, что заставляло меня останавливаться мыслью на тебе, мне причиняло такую боль, что я не могла, нет, я не могла… Когда я получила твое первое письмо, я зашаталась, я едва не упала без чувств… В ту минуту я ничего от тебя не ждала, ни писем, ни возврата, ничего… Это было очень холодное письмо (Морис крепко сжал руки Жюли), оно было такое же принужденное, как ты сам, в последние минуты, которые мы провели вместе… и все-таки, уверяю тебя, я его обожала, это бедное, такое холодное письмо, и я его целовала, как я целовала бы твои щеки и твои глаза, дорогой мой, и я уснула вечером, прильнув губами к бумаге, которой касалась твоя рука. Это был мой первый сон после твоего отъезда!

Она умолкла, взглянув на пейзаж Рейна, развернувшегося перед окнами вагона.

Она прошептала:

- Как красиво… Я счастлива.

И Морис увидел, что она уже изменилась; тучи рассеялись на ее лице. Все, что было в нем хорошего, доброго, пробудилось в его душе, при сознании, что от одного его присутствия она уже успокаивается; уверенность, что он составляет все для этой любимой женщины, делала его лучше, выше. Что-то вроде самопожертвования шевельнулось в его душе.

«Моя роль в жизни - это заботиться о ней, утешать ее, делать ее счастливой. Никто на свете, никто не будет любить меня так, как она».

И, как бы взглянув на стоявший перед ним призрак и не видя перед собой Жюли, он подумал:

«Никто… Даже Клара!»

Он придвинулся поближе к ней и спросил:

- А когда ты получила мою телеграмму?

- О! - произнесла она окрепшим, почти веселым голосом; - это было перед завтраком. Мы с Эскье ждали Клару в столовой. Иоаким вошел с телеграммой. Поверишь ли, что я не испугалась, я угадала хорошую новость!… К тому же, утром, я проснулась спокойнее, с надеждой на что-то счастливое. Ты ведь знаешь, что у меня есть ясные предчувствия, которые почти всегда оправдываются? Но, все-таки, я слегка дрожала, распечатывая голубой листок. Но я нашла в нем то, чего ожидала, - средство очень скоро быть около тебя.

Она остановилась, она колебалась продолжать.

- А потом? - спросил Морис.

- Потом… нужно ли рассказывать?

- Конечно!

- Ну, хорошо, - продолжала она, бросив страстный поцелуй на черные волосы Мориса. - Тогда, видя смущение и недоумение, Эскье подошел ко мне и спросил: «Это от Мориса?» Мне не пришло в голову солгать, и потом, я не могла бы. Я ему сказала «да» и показала телеграмму.

- О! - воскликнул Морис. - Зачем ты это сделала?

Меньше, чем кому-либо, он хотел бы признаться отцу Клары в своей тоске.

- Не сердись, мой любимый друг, - сказала г-жа Сюржер. - Я сделала это самовольно, и потом, когда я подумала об этом, мне показалось, что я хорошо сделала. Как уехать, не предупредив Эскье? А, кроме того, мне необходим был совет, ты понимаешь. И потом, Эскье такой добрый, он так меня любит, так любит! К кому я могла обратиться, как не к нему? Не принимай этого сердитого вида, - прервала она себя с новым взрывом! горя, видя, что Морис отодвинулся от нее. - Я сделала это к лучшему, уверяю тебя.

Она готова была заплакать. Морис был тронут.

- Ты, может быть, права, - сказал он. - Но я предпочел бы, чтобы Эскье ничего не знал.

Она воскликнула:

- Можешь ли ты предполагать, что он ничего не знает? Ах!… Я очень хорошо его знаю! Он уже давно обо всем догадался; он сам вчера сказал мне это… А потом, видишь ли, если б он даже ничего и не знал, то необходимо было иметь поверенного, друга, кого-нибудь, кто бы поддержал меня, посоветовал мне, что я должна делать… Ты ведь знаешь, что я одна ничего не умею… Зачем ты так далеко отодвинулся от меня?

Она прислонилась к плечу Мориса; она поцеловала его в щеку.

- Что же сделал Эскье?