Осень женщины. Голубая герцогиня

Морис, не поднимая головы, но крепко сжимая Жюли в своих объятиях, горячо повторял:

- Я не хочу, я не хочу!

Она дала ему немножко успокоиться, ласково отстранила его руки и сказала:

- Ну!… Я ухожу.

Что это, он грезит? Неужели она действительно уйдет так, вырвется от него? Он никогда не предвидел подобного конца их любви. Он пугал его, он его обезоруживал.

Он схватил ее руки:

- Останься, Жюли!… Это невозможно! Не оставишь же ты меня так? Ты не уйдешь? Что я тебе сделал, чтоб, ты меня бросила?

- Прощай, - снова сказал она. - Я должна вернуться домой. Приходи к нам завтра утром. Тебя будут ждать. Прощай.

Он видел как она встала, поправила прическу, платье, - уходила. Прежде чем поднять портьеру, она улыбнулась ему улыбкой умирающей; он еще раз расслышал ужасное слово:

- Прощай!

Но когда она хотела выйти, он побежал к ней. Весь ужас этого: «Никогда больше!» наэлектризовал его. Он еще ее любил, это был порыв чисто физической любви.

Испуг дал ей силы… Она оттолкнула Мориса, он с минуту не мог придти в себя… И в течение этой короткой минуты она убежала.

Когда она ушла, у него не достало храбрости следовать за нею. Стена стала сейчас между ними, он знал это, он это чувствовал. Он, одетый, бросился на кровать. Он зарыдал. Да, это совершенная правда, частица его жизни умерла. О чем он плакал? Об исчезнувшей любви? О себе самом? Без сомнения, над самим собой, над своим переменчивым, непостоянным существом, над собственной ничтожностью, которую мы сознаем при расставании. Эта женщина, вся в слезах, только что вырвавшаяся от него, - это его молодость: она уносила с собой в складках своего платья кровавые лохмотья его человечности.

«А Клара?»

Имя, лицо, фигура, аромат молодой девушки… При этом воспоминании он задрожал внутренне и что-то могучее и чудное охватило его. Он упрекал себя в этой низкой радости, как промотавшийся жуир может упрекать себя в желаний смерти дорогого отца, с тайной надеждой на наследство. Все обычные доводы уже не существовали для него. Преступление состояло в том, что он покинул любовницу и желал невесту. Он долго мечтал об этом. Уже совсем стемнело. Он почувствовал голод и вышел.

Мрачные, пустынные улицы, вымощенные торцем, тянулись как коридоры. Время от времени на поворотах показывался медленно двигавшийся фиакр, потом по направлению к Елисейским полям быстро проехали два фиакра.

С тяжелой головой, усталой от дороги, измученный только что пережитым волнением, Морис чувствовал потребность двигаться, утомиться еще более и шел все прямо. Он перешел Сену через мост Альма, очутился в аллее Боске и пошел по ней до Военного училища. Там ему бросились в глаза фонари большого кафе. Он увидал на стеклах надпись: «Завтраки и обеды по прейскуранту и по заказу». Тогда, вспомнив, что он вышел пообедать, он вошел в кафе.

Это был ресторан, наиболее посещаемый офицерами Военного училища. Большинство из них было в штатских платьях, кое-кто в форме. Все очень шумели вокруг столов с грубоватыми тарелками и вылинявшей мельхиоровой сервировкой. Здесь были также женщины, дочери лейтенантов, одетые по провинциальному. Несколько работниц в темных платьях сидели за отдельными, столиками с мужчинами и разговаривали так тихо и так склонялись друг над другом, что сейчас видно было, что это влюбленные парочки.

Морис сел около самого шумного стола; он нуждался в развлечении, каково бы оно ни было. Он велел подать себе бутылку шампанского. Слуга, почуяв в нем посетителя, выходящего из ряда обычных, относился к нему с уважением и почтением.

Мало-помалу жара, шум, винные пары вытеснили из его отяжелевшей головы мучившие его заботы. После долгого обеда, он вышел из ресторана и снова пошел по аллеям, обогнув Марсово поле. Только ветер разгуливал по опустевшим улицам, по которым еще недавно сновала толпа. Окружающий простор и смутное сознание какой-то свободы отрезвили его. Несмотря на горе, несмотря на неспособность в данную минуту размышлять и мечтать, им овладевало чувство возрождения, какая-то тайная надежда оживала в его сердце. Какой колеблющийся свет занимался и начинал сиять во мраке его души?

О, как тревожны и мятежны даже самые искренние человеческие сердца! Никогда еще он не чувствовал с такой ясностью, что это сердце не более чем игрушка в руках судьбы. Оно еще сочилось кровью, на щеках Мориса горели следы слез Жюли, на его глазах заметны были недавние собственные слезы, но вот он уже сознавал, что возрождается, что какие-то неведомые голоса зовут его к порывам новой нежности, к иным слезам, к иным радостям, к будущему!…

Этот вечер, который он провел гуляя по берегу Сены далеко, далеко до Anteuil, затем по бульварам, наконец по пустынным аллеям Muette, - этот вечер оставил в нем навсегда неизгладимое воспоминание, как о чем-то грустном и полезном, памятном и смутном. Он вспоминал о нем, как мог бы вспоминать червяк о своем заточении в куколке, из которой он вышел бабочкой. В нем зарождались таинственные силы какого-то неведомого могущества и он чувствовал, что без этого внутреннего сознания у него не достало бы храбрости жить.