Осень женщины. Голубая герцогиня

- Извините меня. У меня есть дело. До завтра; я приду к вам завтракать с моей женой.

- Вы куда направляетесь? - спросил Рие, отводя его несколько в сторону.

- В Сальпетриер.

- Пешком!

- Да.

- Я провожу вас. Мне надо с вами поговорить. Вы помните тот совет, который вы мне дали?…

- Разумеется, помню. Ну что же?

- Ну вот, я решился.

- Последовать ему?

- Последовать ему.

- Ну так расскажите же мне. Идем.

Они еще раз издали поклонились Эскье и m-mе Сюржер, которые затем сели в карету и уехали. Минуту спустя экипаж, быстро проезжая мимо бульвара, обогнал их.

Эскье взял руку Жюли.

- Мой бедный друг! Вы были достойны удивления! Ни на одну минуту вы не ослабели. Вы святая женщина!

Это была правда. Во время последних мучительных недель храбрость ни разу не изменила ей. Она даже сумела убедить Клару и Мориса, что ее горе утихает и что она, пожертвовавшая всем, начинает забывать. Она все время держалась в стороне, сидела в комнате Антуана Сюржер, давая такую свободу обрученным, как мужу и жене.

- Вы святая! - повторил Эскье.

- Нет, - сказала она. - Я просто старая, рассудительная женщина. Взгляните, у меня уже седые волосы.

Она показала на длинную прядь седых, совеем седых волос в своей прическе… Эскье опустил голову.

- Это не годы….. - сказал он. - Это агония вашего сердца, мой бедный друг. Вы очень красивы, также красивы, как в то время…

Он не докончил, но она его поняла и была тронута этим воспоминанием минувшей любви. Эскье продолжал, как бы говоря с самим собою:

- Почему мы так страдаем, когда любим без взаимности или любим дольше, чем нас любят?

И затем, помолчав, он прибавил:

- Хоть бы эти дети всегда были счастливы!

- О, да!… - произнесла Жюли.

Они были искренни. После окончательного отречения от личного счастья, они желали, чтоб их жертва, по крайней мере, составила счастье других.

Что нужно теперь им самим? Их долг был выполнен. Судьба отняла у них любовь и земные радости. Они вместе возвращались в опустевший дом, где она потеряла любовника, он - ребенка.

Они не возмущались, они покорились. В их обоюдном молчании таилась одна и та же мысль, одно и то же видение. Остаток их жизненного пути представлялся им как длинная прямая дорога, без приключений, но зато пустынная, без оазиса, без пейзажа.

И оба признавались себе, что по этой дороге им придется идти долго-долго, до самой смерти!

Поль Бурже Голубая герцогиня

На днях мне пришлось участвовать в неожиданной развязке приключения, грозившего принять трагический оборот и окончившегося почти комически. Хотя участие мое было незначительно, ограничивалось ролью простого свидетеля, но я настолько близко к сердцу принимал происходившее, что не в состоянии теперь при подобном исходе избавиться от острого ощущения насмешки судьбы - жестокой или благодетельной, кто возьмется решить этот вопрос? Это похоже на ощущение холодного лезвия ножа хирурга, режущего вас, но и излечивающего. Мне пришла мысль попробовать рассказать всю эту историю. Очевидно, было бы благоразумнее продолжать одну из моих начатых картин, например, хотя бы «Прощенную Психею», которая уже несколько лет стоит на мольберте, или одну из этих natures mortes: старинную мебель, старинное серебро, книги, растрепавшиеся от частого употребления - картины, которые должны составить продолжение моей серии «Старые друзья».

- Живописец, - твердил постоянно мой учитель Миро, - должен думать только с кистью в руке… - Я же, на основании нескольких известных примеров и примера самого Миро, полагаю даже, что он вовсе не должен думать. Но я, и мне это отлично известно, только наполовину живописец, художник, обладающий способностью замыслов более, чем темпераментом, жалкое подобие Фроментина.

Вот тоже особое грустное ощущение: сознавать, что представляешь двойник другого и двойник худший, испорченный и слабый оттиск уже отпечатанной доски, образчик человечества, похожий на живший уже образец, и что в судьбе этого образца можно заранее прочесть свою собственную судьбу.

Всю? - Нет. Потому, что я слишком хорошо отдаю себе отчет в том, что мне суждено испытать всю ту неудовлетворенность, которую испытывал Фроментин, но никогда не достичь его совершенства. И он тоже, этот сложный и изящный мастер, не довольствовался своей кистью. Он хотел той же нервной рукой, которая только что набрасывала краски на полотно, набрасывать чернила на бумагу, и каков же был результат? Мы, живописцы, ставим ему в укор его слишком литературную живопись, а писатели укоряют его за слишком техническую, слишком картинную и недостаточно рассудочную манеру писать.