Осень женщины. Голубая герцогиня

Я имею особое основание ясно помнить то число, когда началось приключение, которое я хочу рассказать. Это было как раз в тот день, когда мне минуло тридцать шесть лет. С тех пор прошло уже двадцать девять месяцев. В эту годовщину я чувствовал приступ меланхолии, даже более гнетущей, чем обыкновенно. Почему? Причина была все та же: сознание своих не приложенных к делу и в то же время ограниченных способностей, это, так сказать, постоянное дохождение до пределов своего таланта. А повод? Я улыбаюсь, вспоминая о поводе. А между тем, кто же из людей, обладающих воображением, не принимал в юности ребяческих и геройских решений относительно себя самого? Какой художник не намечал себе заранее шагов по пути к славе, мысленно приравнивая себя к какой-нибудь знаменитости? Цезарь, который был не хуже других, говорил с волнением: «В мои годы Александр уже завоевал мир». Какой доблестный возглас, когда в нем слышится трепетание гордости еще неизвестного могущества, и какой скорбный, когда сознание окончательного бессилия изливает в нем бесполезное сожаление о недосягаемом торжестве.

Я не Цезарь, но все мои интимные записки - а сколько я вел их, Боже мой, сколько - изобилуют числами, которые были для меня днями свиданий, назначенных славе, на которые она, коварная, не являлась. Я перелистывал их, эти бедные тетради, свидетели моих простодушных дум, как я это делаю по какому-то непреодолимому влечению в определенные сроки: на Новый год, в день моего рождения. Мне попались под руку старые стихи, написанные почти при выходе из училища, в то время, когда я столько же занимался стихотворством, сколько и живописью.

В этих стихах я, по крайнем мере, рано произнес суд над самим собой и суд правильный, доказательством чего могут служить следующие две строфы:

Я прочитал у Байрона стихотворенье,
Его последнее, прекрасное творенье!…
«Сегодня тридцать шесть исполнилось мне лет»,
- Так начал исповедь предсмертную поэт…

«Устало сердце биться», - я узнал далекий
Крик умиравшего орда, - печальный, одинокий…
Я умереть готов: не страшно умирать,
Лишь только б жить, как он, и мыслить, и страдать!

Я выставил два числа, - год, в который я сочинил эти стихи, и год, когда я достигну того возраста, о котором вздыхал самый театральный из всех великих поэтов: 1874-1890. Теперь я достиг этого последнего года. Мне минуло тридцать шесть лет, а я был так же неизвестен, как и в моей ранней молодости, также беден славными творениями, великими деяниями, великолепными страстями и, сверх того, утратил надежды. Мое сердце внезапно заныло от боли, когда я наткнулся на живой след моих давнишних честолюбивых помыслов, столь мало оправдавшихся. Тем более, что в это самое утро одно агентство, в котором я имел глупость абонироваться, прислало мне две ядовитых газетных статьи, в которых упоминалось мое имя по поводу недавней выставки «Кружка» с далеко не лестными комментариями.

Я вновь почувствовал приступ безнадежности, почти хронически у меня парализующий творческую энергию души и лишающий даже мужества ясно убедиться в собственном упадке, - этого последнего и горького утешения. Мне стало страшно оставаться один на один со своими мыслями в этот скучный осенний день при наступлении сумерек, и я решился на банальное средство: развлечься, которое обыкновенно мне удается; состоит оно в том, что я отправляюсь в фехтовальный зал «Кружка». Там я утомляю свои нервы рядом упражнений, которые проделываю со всей силой, на какую способен. Затем следуют холодный душ и растирание, и если только за обеденным столом я нахожу товарищей, с которыми можно поболтать, а затем сыграть партию в рубикон или покер по моей обыкновенной цене, - то вот и вечер прошел.

Около одиннадцати часов я возвращаюсь домой, не рискуя особенно страдать от бессонницы. В этот вечер - первый вечер тридцать седьмого года - я довольно удачно выполнил ту часть программы, которая касалась спорта; остальное, вероятно, последовало бы, если бы я не наткнулся при входе в столовую на самого старинного, пожалуй, из моих парижских приятелей - мы были вместе уже в лицее Генриха IV, - известного романиста и драматурга Жака Молана.

- Ты идешь обедать, - сказал он мне, - так пойдем со мной, у меня и стол занят.