Осень женщины. Голубая герцогиня

- Ну-с. Маленькая Фавье, Камилла Фавье - это Голубая Герцогиня. И в игру свою она вносит столько таланта, фантазии, грации! Это я ее откопал. Она была еще в консерватории год тому назад. Я видел ее на выпускном экзамене и одобрил. Когда я снес мою пьесу в дирекцию Водевиля, я сказал им: «Я желаю, чтобы эта крошка играла». Они пригласили ее для меня, и она сделалась знаменитостью… Мое счастье заразительно. Кстати, нужно бы, чтобы ты написал мне ее портрет, тот портрет, о котором говорится в пьесе, симфонию в голубом тоне.

Это для тебя послужит, прежде всего, хорошей рекламой в следующем Салоне. Я приношу счастье, повторяю тебе. К тому же головка в твоем вкусе: двадцать два года, цвет лица напоминает чайную розу, ротик грустный в спокойном состоянии и нежный при улыбке, глаза голубые с черной точкой посредине, которая иногда расширяется до того, что поглощает всю радужную оболочку; волосы цвета восточного табака и тоненькая, и гибкая, и молоденькая-молоденькая… Живет она с мамашей на улице де ла Барульер, в твоем квартале. Что? Хороша, как человеческий документ, эта подробность? Говорят о развращающем влиянии сцены, а вот тебе: 900 франков за квартиру, одна прислуга, и вид на монастырский сад… И верит она в свое искусство, верит она в авторов… Она слишком верит в них!…

Последние слова он проронил с улыбкой, в значении которой я не ошибся. Вся его речь, впрочем, сопровождалась наглым и чувственным взглядом, сияющим и самодовольным. Этот взгляд я хорошо подметил в нем, когда еще в былые времена он хвалился своими победами. Этого было достаточно, чтобы я не сомневался в тех чувствах, которые он внушал хорошенькой актрисе. Которые он внушал!… Что касается до тех, что он испытывал сам, то о них свидетельствовали куски, которые он отправлял себе в рот, не переставая говорить и запивая их шампанским со льдом из большого стакана. Он рассказывал о своих интимных делах очень громко, с той явной небрежностью притворных болтунов, которая заставляет предполагать ветреность, а в сущности прекрасно скрывает расчет. Их болтливость всегда остается в пределах осторожности. Впрочем, за соседним столиком обедали три отставных генерала, погруженные в разговор об «Ежегоднике военного министерства». Нужно было бы выстрелить из пушки, чтобы заставить их обернуться. Обычный обеденный шум - нас было человек тридцать-сорок в обеих столовых - заглушал слишком громкие возгласы Жака. Поэтому было даже несколько смешно говорить так тихо, как это делал я, расспрашивая моего приятеля. Как, однако, это знаменательно в отношении его и моей судьбы! Я инстинктивно, еще не будучи знаком с м-ль Фавье, уже испытывал робость застенчивого чувства, все радости которого принадлежали Жаку.

- Ты ухаживаешь за ней, это ты хотел сказать словами «она слишком верит в них»? - спросил я.

- Она ухаживает за мной, - сказал он смеясь, - или, вернее, ухаживала. Но, - продолжал он, - почему бы мне и не посвятить тебя во все, тем более, что крошка сама тебе все расскажет в пять минут, если я тебя ей представлю? Словом, она моя любовница… я, кажется, опять сделал новую глупость. С моей репутацией, с тем капиталом, который накопился у меня в банке от моих книг, с моими связями, с моей наружностью я мог бы жениться на ком захочу, и пора бы. Плод созрел. Но если бы всегда брало верх благоразумие, то мы были бы не более, как буржуа, не так ли? И потом, она начала… если бы ты видел, как во время репетиции она пожирала меня глазами исподтишка! А я нарочно делал вид, что ничего не замечаю. На кокетство надо отвечать кокетством вдвойне. Драматург, имеющий любовницу в театре, если она не нужна ему для того, чтобы играть в его пьесах, это то же, что грубая грамматическая ошибка. Ты знаешь поговорку: архитектор не чокается с каменщиком. Однако, после первого представления, когда сражение было выиграно, я поддался… И вот тебе еще один документ человеческой жизни: крошка Фавье прошла консерваторию и кулисы и осталась невинной, мой милый, вполне невинной. Ты понимаешь меня?

- Бедная девушка! - невольно воскликнул я.