Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Так чего говоришь…

Вот и все. Габрелюс отошел, уселся на крыльцо амбара отбивать косу. Стук-постук — и поднимет голову, глянет на Аделе, — та набирает ботву в корзину. Стук-постук — та идет по двору, мелькая белыми икрами. Стук-постук — черпает воду из колодца и через плечо зыркает на Габрелюса. Габрелюс ловит ее взгляд, растерявшись, постукивает опять и видит, что отбил неровно, лезвие кривое, как будет завтра сено косить? А когда косил уже, она прибежала на край луга и позвала:

— Завтракать иди, Габрис!

Габрелюс не слышит, знай машет косой.

— Завтракать!

Роса уже опала, и коса берет неровно, но Габрелюс не распрямляет спины — пускай зовет, пускай кличет.

Аделе подбежала поближе, взяла горсть скошенной травы и швырнула в Габрелюса.

— Завтракать!

Простоволосая голова Габрелюса вся в травинках, рубашка взмокла от пота. Он смотрит на нее лучистым взглядом, бросает наземь косу.

— Меду хочешь? — неожиданно спрашивает. — Подожди-ка.

Он бежит к ольшанику, опустившись на корточки, раздвигает осоку, хватает что-то и опрометью несется назад, странно отмахиваясь свободной рукой.

— Вот шмелиные соты, — радостно говорит. — Пососи!

Аделе высасывает пузырчатые соты, запрокинув голову, вытягивает скудные капельки меда.

— Тебя не изжалили? — облизываясь, спрашивает.

— Только одна, в руку, — смеется Габрелюс. — Соси. Вот соломинка. Через соломинку потяни.

— Мне хватит. Теперь ты.

— Нет, Аделюке, это тебе…

Габрелюс как бы нечаянно оглянулся на дом и увидел, что на тропинке стоит Моника и наблюдает за ними.

— Хозяйка!

Аделе съежилась, бросила шмелиные соты.

— Я завтракать звала…

И убежала — босоногая и легкая.

Габрелюс положил на плечо косу и зашагал вслед за ней не спеша, чувствуя во всем теле радостную усталость.

Вот так оно и было: мать ловила дочку, дочка — мать. Даже выбравшись на базар, хозяйка не оставляла Аделе дома: одевайся, мол, за лошадьми последишь. И в костел они вместе ходили, и возвращались вместе. Усевшись за стол, ели молча, не поднимая глаз друг на дружку. Все чаще визжали некормленые свиньи, у недоеных коров перегорело вымя, огороды заросли мокрицей. Но один дом, один двор — это тебе не пустыня. У колодца встречаются: Аделе прибегает за водой, а Габрелюс поит лошадей; достает ведро, цедит Аделе, будто по капельке; велика печаль, что хозяйка глядит из окна кухни. И в дверях дровяного сарая сталкиваются: Аделе за хворостом пришла, а Габрелюс за топором — в хлеву надо загородку для свиней починить, она коснется его рукой, глазами обожжет, а из дверей избы голос хозяйки: «Аделе, поживее!..» Вечером хозяйка уходит поить коров, Габрелюс выравнивает граблями кротовины. «Какое красивое лето», — говорит хозяйка, послушав долетевшую из деревни песню. «Хорошее лето, — соглашается Габрелюс. — У ржи-то колосья какие, еще неделя, и придется косить». — «Может, удастся нанять кого». — «Хорошо бы, а то один не справлюсь». — «Так вот, Габрис…» Но и Аделе тут как тут. «Я овец приведу», — говорит она и ждет чего-то, стоит рядом.

Рожь Габрелюс и впрямь косил не один. Но пока управились, пришлось увозить с поля скошенное за первый день. Он подавал снопы, хозяйка грузила на телегу, а Аделе, которой было велено на пригорке окучивать картошку, поглядывала то на проселок, то на ржаное поле, но весь его угол скрывал ольшаник, и нельзя было ничего как следует разглядеть. Не столько солнце обжигало ее на терпко пахнущем картофельном поле, сколько незнание того, о чем толкуют там, за ольшаником, что там делают. Аделе давно уже решила — не отдавать матери Габрелюса; как не стыдно ей, старухе, кружить парню голову? Много ли надо?.. Попробуй только выпусти их из виду, не постереги… Аделе еще не признавалась Габрелюсу, что никого не видит, только его, его… куда ни пойдет, чем ни займется — он, и никто больше. Вот сейчас из картошки вьюнки выдергивает, а перед глазами — Габрелюс. Но почему они так долго воз грузят? Ужас как долго… Раньше половину борозды окучить не успевала — и едут, а тут…

Аделе бегом припустила к речке. Знала, что зря бог весть что думает, что сраму не оберется… и вообще грех думать про мать такое, но все равно не остановилась, бежала как сумасшедшая и лишь у мостика замедлила шаг, стараясь унять колотящееся сердце. Вот, господи, какая я дуреха, подумала.

За ольхами по разбитому телегами проселку тарахтели колеса, скрипели грядки, придавленные тяжелыми снопами. Мать в белом платке на голове возничала, Габрелюс с вилами в руке шел за возом. Мать увидела Аделе, сквозь зубы нукнула на лошадей, дернула вожжи. Кладка моста разошлась, в широких щелях между бревнышками поблескивала бурлящая вода, и лошади застригли ушами, остановились. Хозяйка сердито стегнула их вожжами, но лошади топтались на месте, прядали ушами.

— Не гони их, я переведу, — сказал Габрелюс, взял под уздцы вороного, нукнул, но лошади только фыркали да пятились.

— Чего стоишь там, будто привидение! — крикнула мать на Аделе, застывшую за мостиком, словно по ее вине испугались лошади. — Отойди в сторонку, тебе говорят!