Осеннее равноденствие. Час судьбы

В жизни не обращался он к ней по имени. Как и язык повернулся? Куда девался прежний Густас? Грязный, мокрый, дрожмя дрожит, будто выбрался из трясины. Левая рука повисла, из вспоротого пулями рукава сочится кровь. Кажется, капает с кончиков бессильных пальцев.

— Окружили, Матильда. Спрячь…

Густас подбежал поближе; запахло илом и потом.

— На чердак, Матильда! Живее…

Она стояла на ступеньках, заслоняя проход, даже ухватившись руками за столбики веранды, подняла голову и, прищурив глаза, словно говорила: ни за что не пройдешь…

— Забудь все, Матильда… Куда мне деться-то? Ты никого не видела… — заскулил Густас и побежал к дровяному сараю, распахнул дверь, закрыл за собой.

Матильда, словно в столбняке, не двинулась с места. Она снова вспомнила внучек, сноху, подумала, что надо идти в дом. «Через мой труп бы сперва перешагнул, только потом в избу…» Ее бросило в озноб и лишь теперь охватил страх.

В сарае громыхнуло полено, скрипнула доска, скрежетнул гвоздь.

Только бы они пробежали мимо, мелькнула мысль, но Матильда испугалась ее. Она боялась еще раз встретиться лицом к лицу с Густасом, боялась и тех, которые за ним гнались.

«А если они пробегут мимо, что тогда?..»

Из-за гумна и из-за амбара во двор вбежали двое солдат. Выставив винтовки, огляделись, увидели Матильду.

— Где бандит? — подскочил мужчина со скуластым румяным лицом и раскосыми глазами. — Бандит! Спрятала?

Мимо избы торопливо прогремели шаги. За гумном тоже бежали солдаты.

— Ты видела, хозяйка. Где бандит?

Матильда даже рукой не махнула в ту сторону, лишь краем глаза покосилась на сарай. «Я иначе не могу» — вроде и оправдалась перед собой.

Скуластый солдат дал знак товарищам, и втроем они протопали сапожищами к хлеву; один прильнул к углу, другой опустился на колено у кучи хвороста, а третий подбежал прямо к сараю и дернул дверь. Но дверь была закрыта на крючок изнутри. Они кричали Густасу: выходи и сдавайся, останешься жив! Густас не выходил. Матильда оторопело ждала, когда же в сарае застрекочет автомат. Надо идти в избу, подумала уже который раз, но не сдвинулась с места. Неужто ее удерживало бабье любопытство? Солдаты снова приказали бандиту выходить, и тогда от дощатой стены сарая отделился Густас и, пригнувшись, бросился в поле. Скуластый, ждавший у кучи хвороста, вскочил.

— Стой!

Подбежал к забору, положил винтовку на перекладину.

Матильда знала: лучше ей отвернуться или хотя бы прикрыть глаза, но не могла. Она смотрела на бегущего человека и удивлялась: откуда и силы у него берутся так быстро бежать?

Вдруг Густас споткнулся, вскочил, сделал несколько шагов в сторону, откинулся назад и упал, протянув правую руку вперед, словно желая схватить что-то.

Со всех сторон к нему бежали солдаты.

На подмокшей пашне лежал Густас, еще так недавно кричавший: «Это моя земля!»

Может, теперь она уже и правда твоя, Густас?

Швырнут где-нибудь в яму. Даже для могилы земли у тебя не осталось.

Матильда уселась на ступеньках веранды, жесткими ладонями сжала лицо.

Только бусинки четок легко перебирать задубелыми пальцами, а дни и годы бьют все по сердцу да по сердцу. И сердце не дубеет, не коснеет — живо оно и трепещет, обливается кровью, сжимается, будто детский кулачок, и опять затихает, оживает после боли, радуется теплому дуновению весны, первому крику чибиса над затопленными лугами поймы; радуется, что еще может радоваться и жить надеждой. Страшно даже, как подумаешь, сколько людей в их деревне не выдержали этих тяжких лет! Дом Крувялиса пустует, ветер свистит в разбитые окна, из загаженных комнат доносится зловоние. Все бросил, сложил пожитки и уехал, повесив в оставленной избе собаку под балкой. Катил через деревню, охаживая кнутом лошадей, а жена с двумя ребятишками топала пешком, не видя за слезами дороги. Так и гнездо, которое веками свивали Мелдажисы, опустело, остыло. В один прекрасный день к двери избы приколотили кусок жести с надписью: «МОЛОЧНЫЙ ПУНКТ».

«Нету жизни у деревенских, — говорили жители Лепалотаса, поглядывая, что бы умыкнуть с колхозных полей или склада. — Так и так осенью ни шиша не дадут, лучше уж самому взять. Грех? Свое беру. Все отдал, работаю — разве все тут не мое? Даже ксендз на исповеди не ругает и епитимью не накладывает. Так что хватай все, что под руку подвернется. Что в дом да на стол, а что в кусты да в котел. Вот вкусно пахнет брага, вот забористы прозрачные первые капельки, будто обухом по голове шибает! Споемте-ка, мужики:

Ах, Литва, дорогая отчизна,
Ах, Литва ты моя…

Пускай все катится к черту, еще по капельке, и прощай, головушка…»

— Швебелдокас, ах, Швебелдокас, кого ты из своих детей делаешь? — нечаянно наткнувшись в ольшанике на спиртозаводик Швебелдокаса, решила пристыдить его Матильда.

— Йотаутене! Матильда! В-вот круж-жка, отведай, Йотаутене.

— Отстань. Скажи, чему своих детей учишь?

— Не я, Йотаутене, ж-жизнь учит. Нас всех она нас-силует, будто парень девку.

— Постыдился бы, Швебелдокас. Дети когда-нибудь тебе не простят.