Осеннее равноденствие. Час судьбы

Жизнь хорошая, думала Матильда, лаская взглядом костлявые руки сына с обломанными ногтями, его посеревшее, со впавшими щеками лицо, голубой шрам на виске, вынесенный из Испании, залысины на лбу. С юных дней жизнь швыряла его, кидала по широкому свету и вот привела-таки домой, где он родился и сгрыз первую хлебную корочку. Жизнь хорошая, привела-таки. Ведь нету большего наказания для человека, как остаться без родного дома и никогда больше в него не вернуться. Презренно и старое гнездо, когда оно пусто и никому не нужно. Если бы и ты, Каролис, был здесь в этот час. И ты, Саулюс. Мать умилилась, подняла краешек передника к глазам. Людвикас глядел в окно — как разросся клен, да и тополя какие здоровенные, ведь они с отцом когда-то их сажали… А двор-то изъезжен, истоптан. Мать рассказала про конеферму и свою работу, показала будильник. «Это хорошо, мама, — сказал Людвикас, — но устала ты страшно». — «Нет, сын, ничуть не устала; без дела все равно бы не сидела…» Так они говорили долго, обо всем толковали, но все кружили вокруг да около, обходя самую тяжкую тему. Юлия сидела на кровати; когда заговаривали с ней, словом-другим отделывалась и только раскачивалась из стороны в сторону, а мать со страхом подумала: «Только бы не прорвало сноху… Только бы не…» И все-таки она не выдержала:

— Когда брат твой вернется, Каролис?

Людвикас провел руками по заросшему щетиной лицу.

— Хотел бы ответить, но не могу, не знаю.

— Кто знает? У кого спросить?

— Отбудет и вернется. Точно, вернется.

— Когда вернется?

— Ждать надо. Ничего больше не осталось — ждать.

— Ждать, — злобная ухмылка исказила лицо Юлии. — Почему тебя отпустили?

— Юлия! — Матильда встала и тут же опять присела. — Успокойся, Юлия.

— Почему отпустили? — не отставала сноха.

— Видно, увидели, что не виноват.

— А чем виноват Каролис?

— Не виноват, но и виноват.

— Виноват?! — В один голос воскликнули мать и сноха.

Лоб Людвикаса усыпали бисеринки пота, и у Матильды мелькнула мысль: почему она терзает сына, едва успевшего ступить в дом, но эту тут же вытеснила главная мысль — Каролис-то, оказывается, виноват!

— Когда я за него тогда заступился, попробовал вытащить, то беспокоился о Каролисе не только как о брате. И как о человеке. Поэтому и теперь говорю о нем как о человеке — и не виноват, и виноват.

Юлия страдальчески усмехнулась, услышав эти непонятные слова, опустила голову и в отчаянии застонала. Мать зажала рукой рот.

«В другой раз поговорим, в другой…»

Говорили-то не раз, но о Каролисе старались не упоминать.

Уже распускались деревья, когда Людвикас, малость поправившись и окрепнув — хотя мать-то видела, что здоровье у него хуже некуда, — решил поехать в Каунас, и она отвезла его на беде до шоссе. Не может он, дескать, сидеть барином, пора подыскать какую-нибудь работенку.

— Если доведется встретить Саулюса, передай, что у него есть дом, — напомнила она, уже попрощавшись.

— Может, съезжу как-нибудь в Вильнюс и скажу, — пообещал Людвикас.

И снова она дома одна. Правда, и сноха Юлия, и девочки с ней. И еще ожидание.

Вернулось письмо, посланное Каролису. Вернулось, не застав Каролиса.

Вернулись еще два письма.

«Иначе бы жили, если бы все вместе», — стонала вконец исхудавшая сноха, и ничуть не заботили ее ни Алдона, уже ставшая барышней и учившаяся в Пренае, в средней школе, ни Дануте, которая кончала начальную школу у них в деревне.

По-прежнему все на плечах Матильды. Но это непосильное бремя давило не только на плечи.

Собиралась мать долго, но однажды-таки собралась. В Каунасе попросила Людвикаса написать на листке адрес Саулюса (на всякий случай, мало ли когда может пригодиться) и, никому об этом не сказав, села в поезд. Впервые в жизни вот так ехала в грохочущем да постукивающем вагоне и глядела в окно на незнакомые поля, города. Ее охватил страх. «Господи, куда я денусь, как найду эту улицу да этот дом? Вернуться обратно? Вильнюс — это тебе не Лепалотас, не Пренай и даже не Каунас. Далекий чужой город, о котором столько рассказывал еще папаша Габрелюс. Таинственный, как в сказке. Но ведь папаша сам поговаривал: язык есть — дорогу найдешь. Ведь и там люди живут, только спроси — посоветуют да покажут. Неужто пропадешь в родном краю да среди своих», — утешала она себя, сидя между двумя женщинами на короткой вагонной скамье.

На улицах уже горели фонари, когда она, сбившись с ног, нажала на ручку двери. Подъезд старого дома окутывал холодный полумрак. Дверь квартиры не открылась. Конечно, это тебе не деревня, хотя и там по вечерам люди двери запирают да окна занавешивают — как в те страшные годы, когда не знали, кто да когда притащится. Она подергала за ручку и услышала шум, музыку. Тогда постучала костяшками пальцев. Ведь точно не заблудилась, в свете фонаря хорошо разглядела и название улицы и номер дома, да и шедшая навстречу женщина подтвердила: «Точно, точно, вон в окне свет горит». Почему же никто не открывает? Опять побарабанила, потом ударила кулаком.

— Кто-то к нам ломится, погляди, — незнакомый голос ошарашил Матильду; видать, в доме гости, а она тут рвется в дверь.