Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Когда я была в Вильнюсе, — начинает Матильда и замолкает в страхе: неужто и впрямь настал этот час, нельзя его отложить? Но она и так долго откладывала — не на часы или дни, а на годы. Она виновата, конечно, что так и не смогла заговорить. Мало ли было в ее жизни минут, когда она чувствовала себя слабой, как перышко, подбрасываемое ветром. Но у нее ведь хватило сил выспросить Дагну… Может, того бы и не случилось, если бы однажды Каролис не обнаружил завалившуюся за доску сундука карточку Людвикаса. Людвикаса и его девушки Эгле. И чем дольше глядела Матильда на эту карточку, тем тревожнее ей становилось. Отгоняла тяжелые мысли, но, когда однажды снова вкатила во двор легковушка Саулюса, Матильда решилась. Саулюс пошел к Швянтупе, и Матильда, слово за слово, осторожными расспросами, узнала от Дагны кое-что. «Ах вот оно как… отца у тебя нету, девочка моя, и вернулись вы в Литву вдвоем с матерью. Хорошо сделали, хорошо. Не знаю я твоей матери». — «В Каунасе она живет, когда вернулись, нам там квартиру дали». — «Да уж, девочка моя, страшная война тут прошла, страшная. Вот и отца Саулюса, вечный ему покой, убили посреди двора… Значит, в Каунасе она, одна живет?» — «Одна». — «Бываете у нее с Саулюсом?» — «Редко». — «И мой сын Людвикас в Каунасе жил, знаю я этот город. В каком месте твоя мама живет?» — «На улице Зари». — «На улице Зари? Хорошо знаю… Там все больше старые дома, деревянные». — «И мама в старом живет». — «Да что ты говоришь? Там мои знакомые жили. Какой номер дома?» — «Семнадцать». — «Семнадцать, а эти мои знакомые… Запамятовала уже. А сестры у тебя не было, девочка?» — «Была, мама рассказывала, но она в войну потерялась, пропала где-то во Франции. Говорят, очень была на меня похожа». — «Вот, девочка, жизнь-то какая: все перетормошит, запутает, ничего потом не разберешь…» Так они и поговорили. У Дагны, наверно, эти разговоры в одно ухо вошли, в другое вышли, а Матильда запомнила слово в слово. Окончательно пропало спокойствие, дурные предчувствия снедали днем и ночью. Уже тогда собиралась съездить в Вильнюс да потолковать еще раз, прямо, начистоту. Но удержалась.

— Когда я была в Вильнюсе, сынок…

Саулюс слышит слова матери.

— Стоит ли вспоминать то, что давно было.

— Говоришь, давно?

— Тогда я был молод и глуп. Все, не напоминай. Посиди, мама…

«Не торопись так, сын, никуда ты не убежишь. Ведь однажды пробьет-таки час. Дольше молчать не могу… Который день уже, как ты приехал, и самое время теперь…»

— Я недавно в Вильнюсе была.

Глаза Саулюса утыкаются в бумагу, снова загораются, застывают, расширяются.

— Мама, ты говоришь…

— Я недавно была в Вильнюсе.

— Когда… недавно?

— Недели две назад, а то и больше. Бывает, не могу вспомнить дней, но если хочешь…

— Когда я был во Франции?

— Я-то не знала, что ты в отъезде. Потом подумала: может, и лучше, что тебя нету.

— Что ты сказала Дагне?

— Что я ей сказала?

Матильда сидит, прислонившись к спинке кресла, руки удобно пристроила на подлокотниках. Кажется, устала и отдыхает, равнодушная к небу и земле, к насвистыванию скворца на верхушке клена и к гаснущему солнцу за тополями за гумном.

— Мама!

— Думала, Дагна тебе все… Но когда тебя увидела, поняла: нет…

— Что ты ей сказала?

— И тебе скажу, сын. Умереть и унести это с собой в могилу было бы нехорошо. Человек должен умереть чистым, чтоб с его смертью не стало больше грязи.

— Мама, почему Дагна ушла, почему она меня бросила?

Матильда не станет сейчас рассказывать, как отыскала в Каунасе женщину, которую Дагна называла матерью, показала ей эту фотографию… Не станет рассказывать, о чем говорили, как эта женщина умоляла ее молчать, со слезами умоляла, да и сама поклялась: никому ни слова. Но Матильда клятвы не давала, потому что не могла дать, и, узнав, что Дагна беременна, обомлела. Лишь теперь, две недели назад, она рассказала Дагне, Дагна должна знать, ведь кого она спросит, женщина-то та умерла, в прошлом году легла в могилу вместе со своей страшной тайной.

— Не обвиняй меня, сын. Мои дни на пальцах можно сосчитать. Как яблоко созревшее падает наземь или как лист пожелтевший… И я так, знаю.

Плотный лист белеет на подгнившем полу веранды, и Матильда издалека видит извилистые линии, видит лицо и глаза. Разве это ее лицо, ее глаза?.. «Это не Лепалотас!» — кричал когда-то Саулюс…

— Я тебя спрашиваю, мама: что ты сказала Дагне?

Руки Саулюса дрожат, он всем телом наклонился над матерью, и взгляд его ранит ее так больно, так больно, что этой болью полнится сердце Матильды, и приходится удивляться, как оно еще не разорвалось. Но оно и не может разорваться, пока не сказано слово. Это слово много лет обручем сдавливало грудь; оно и в могиле бы ее теснило, вечно бы теснило, так что пускай…

— Я ей сказала…