Осеннее равноденствие. Час судьбы

Два дня спустя работ Вацловаса Йонелюнаса на выставке поубавилось. В начале следующей недели выставку закрыли. Вацловас засел дома, целыми днями не ступал ногой за порог. Никому не открывал, ни с кем не разговаривал. Саулюс сжимал кулаки, метался, места себе не находил. Потом успокоился, погрузился в работу. Он был так занят, что не находил времени даже для Дагны. Изредка ей удавалось вытащить из него слово-другое, и она узнала, что до лета он хочет закончить новый цикл, что осенью будет участвовать в выставке графики, что пять его эстампов посылают в Польшу… Дагна думала, как страшна работа, которая настолько порабощает человека. А может, Саулюс просто охладел к ней, к Дагне? Давно уже охладел? Она вспомнила болезнь ребенка, похороны, вспомнила всю свою жизнь и заплакала. Плакала мучительно, вздрагивала всем телом, не знала, что и сказать Саулюсу. «Мне так тяжело иногда», — простонала. «Ты все не можешь забыть Наглиса. Уже сколько лет… Если б я мог, Дагна, я все начал бы сначала, стал бы инженером, физиком, химиком, даже учителем физкультуры, и после работы мы сразу же встречались бы, были бы вместе. Как мне исправить эту ошибку? Проклят час, когда я сунул голову в эту петлю…» — «Ты иначе не мог». — «Не мог? Лучше быть каменщиком или токарем, чем скверным художником…» — «Но тогда я бы тебя не встретила». — «Может, так оно было бы лучше». — «Почему ты так говоришь?» — «Не знаю». Саулюс замолчал, ласково через шелк тонкой ночной сорочки гладил ее плечи, грудь; его рука успокаивала Дагну, и он сам успокаивался, шептал жаркими губами: «Так есть и так будет, Дагна… Легко не будет ни тебе, ни мне… И все-таки улыбнись, Дагна. Я и в темноте увижу твою улыбку». Дагна и впрямь улыбнулась и положила голову на откинутую руку Саулюса.

Казалось, все ушло, посещение мастерской Ругяниса забылось, потускнело, как никому не нужное недоразумение. Но какое-то время спустя, когда отмечали семидесятипятилетие одного профессора, все неожиданно воскресло. По правде говоря, Дагна и хотела и не хотела идти на этот вечер, потому что чувствовала: им снова придется столкнуться лицом к лицу с Ругянисом. И впрямь Аугустас, покружив поодаль в галдящей толпе, вывел ее танцевать. Он был уже навеселе и тискал пальцы Дагны.

— Хорошо поставленная комедия, верно? — сказал он, оглядев танцующих.

— Маэстро заслужил такие искренние слова.

— Хо! От этого потока славословий меня просто выворачивало, извиняюсь. А что он сделал-то? Пустил на свет божий целую толпу неудачников?

— Почему ты так говоришь, Аугустас?

— Всю свою жизнь он старался делать художников, забывая, что художником надо родиться. Конечно, для начала сам Маэстро должен был родиться художником. Юбилейная выставка его графики… извиняюсь…

Дагна молчала. Аугустас, не слыша музыки, старался не отставать от других и отплясывал какой-то рок-фокстрот, то и дело задевая крупными плечами танцоров. Как бы между прочим обмолвился о группе английских скульпторов, посетивших его «Древнего литовца». Все были ошеломлены. Но Аугустаса это меньше всего заботит. Плевал он!

— Я развелся с женой, Дагна, — сказал он неожиданно, остановившись посреди зала и держа Дагну в объятиях.

— Надо танцевать, — сказала Дагна.

— Я развелся, — повторил Аугустас.

Дагна не знала, что ответить, и только усмехнулась.

— Найдешь другую.

— Я женщин не ищу, они сами меня находят. Чтоб переспать…

— Не груби…

— …Не отказался бы и с тобой…

В Дагну впились пронзительные глаза заклинателя змей, от взгляда которых змеи и впрямь должны бы оцепенеть. Неужели этого человека она когда-то уважала, считала другом семьи?

— Ха-ха! Пошутил, извиняюсь. Нет, я не из таких, которые… Хотя Саулюс мне… Тебе разве не ясно, почему ему нужна была моя дружба?

— Ему… нужна?

— Чтоб я вытащил его из неизвестности, чтоб поднял… Слабому всегда удобно прислониться к сильному. Не один он такой. Нет, нет. На белом свете таких большинство… Ничего не поделаешь, что бог одному отвалил таланта, а другому его пожалел.

Летел зал, раскачивались хрустальные люстры, ухмылялись лица танцующих — знакомые и незнакомые, с любопытством глядя на Дагну и Ругяниса.

Дагна вызволила руку, попятившись, уставилась на Ругяниса, как на привидение.

Лицо Ругяниса пошло лиловыми пятнами, глаза затуманились. Он неожиданно расхохотался.

Дагна повернулась. Казалось, волна хохота прокатилась по всему залу; она шагала на подгибающихся ногах не по скользкому паркету, а брела по рыхлому раскаленному песку, и жаркие пылинки иголками вонзались в ее ноги, во все тело. Идти, идти по раскаленному, сухо скрипящему песку. И не оборачиваться. Только не оборачиваться…

— Сам знаешь, Саулюс, что Ругянис лил помои и на тебя и на меня. Воображение у него буйное. Конечно, и Йонелюнас ему помешал, и еще… — Дагна молчит. — Пускай люди теперь думают, что ты меня бросил. Ты бросил…

Саулюс медленно качает головой, но Дагна видит, что его мысли где-то далеко, ужасно далеко. Но вот он уже возвращается к ней и улыбается — мол, все слышал и понял…