Осеннее равноденствие. Час судьбы

Невидимая рука толкает его по широкой лестнице вверх, открывает стеклянную дверь, вводит в просторный зал почтамта, заполненный людьми. Справа у окошка очередь — за конвертами, открытками, бумагой для писем. За перегородкой две женщины-служащие шушукаются, хихикают. Им спешить некуда, работа не убежит. Саулюс барабанит костяшками пальцев по стеклянной перегородке, женщина бросает на него свирепый взгляд и отворачивается.

— Безнадежно, — говорит мужчина, стоящий в очереди перед Саулюсом, и, махнув рукой, уходит.

Саулюс снова стучит, уже погромче, и тут же вспоминает, что бумага для писем линованная, а его тошнит от испоганенной линиями или клетками бумаги. Рядом за перегородкой он замечает кипу телеграфных бланков, бросается к столику, садится. Хватает привязанную к столу шариковую ручку и на оборотной стороне бланка уже выводит первую линию. Ручка высохла, Саулюс яростно черкает вдоль и поперек по бланку. Как славно, что она черная! Скомкав листок, швыряет в мусорный ящик. На бумаге появляются линия, профиль лица, контуры изогнутого тела. Рука спешит, но листок мал, пространство ограничено, тесно на этом листке вспышке мысли. Он берет третий бланк, четвертый, пятый, десятый… Догнать мысль, не отставать от мелькающих образов, перенести их на бумагу линией, придать жизнь штрихом, заставить жить, двигаться, кричать, смеяться… Сделать это посаженной на цепь ручкой на оборотной стороне телеграфных бланков. Если на лицевой стороне бланка пишут: «умер, приезжай»… «состоится свадьба»… «погиб в аварии»… «поздравляю с днем рождения»… «пришли денег»… «жди меня»… то почему на оборотной нельзя изобразить смерть, аварию, радость, ожидание?..

— Гражданин…

Саулюс спешит, спешит. Он должен догнать, должен успеть… Слева — Мать. Перед глазами Матери пробегает вся жизнь. Она — свидетель, она — участник, она — судья… Она — Мать…

— Гражданин!

Рука грубо берет его за плечо. Саулюс вбирает голову в плечи и оглядывается на стоящего рядом мужчину в невероятно широкой кепке.

— Перестань чепухой заниматься. Мне письмо надо написать, а присесть негде.

Саулюс не понимает, чего хочет человек в кепке.

— Или тотчас вставай, гражданин, или я сообщу… Так переводить казенное имущество! Телеграфные бланки, ручка… Нет уж, где тут начальник?..

Кепка уплывает через зал.

Саулюс берет новый бланк, сжимает ручку и удивляется — в голове пустота, только тоненько звенит какая-то музыка… Тихая, далекая музыка линий.

Облокотившись на стол, он сидит, прикрыв глаза, потом собирает телеграфные бланки и тяжело встает.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— У нас есть ржаная мука?

Каролис лет двадцать не слышал такого вопроса.

— Ты же знаешь, мама, что мы ржи не сеем.

Глаза матери устремлены на залитое солнцем летнее поле. Как и это поле, она какая-то спокойная, отяжелевшая.

— Очень немного надо, ведерка хватит.

— Мама…

— Принеси и поставь в избе. Квашня на чердаке. Сама когда-то поставила ее туда…

Каролис разводит руками и, в бессилии опуская их, хлопает ладонями по бедрам.

— Да где я достану муку-то…

— Из ржи нашей деревни, Каролис, — напоминает мать. — В Лепалотасе всегда росла добрая рожь. Сколько я ее собрала вот этими руками.

Каролис думал, что поваляется в тенечке, а потом возьмет грабли и пойдет на пойму поглядеть на сено, авось уже высохло. Саулюс помог косить, спасибо ему, но сметать копны придется одному. А может, Саулюс вернется? С чего это он так вдруг умчался? Спрашивал у матери, но та толком ничего не объяснила, хотя Каролис видел: знает. Раз мать знает, это уже хорошо. Пройдет какое-то время, не вытерпит, проговорится. Хотя в последние дни она чаще молчит. Сидит на веранде и молчит. Каролиса не видит, ничего не видит. Старость, конечно. И для него уже наступила старость, давным-давно на пенсию проводили, а что говорить о матери. Ни докторов, ни лекарств на своем веку не знавала, с ясной головой по сей день живет.