Осенняя антиутопия

Судя по разговору матери с сыном, на "процедуру" идти мальчишке, причем в первый раз:

- Ты постоянно ходишь по виртуальным мирам. Вот и здесь то же самое. Только тебя еще немного полечат.

Почему-то я уверена: мать знает о "процедурах" не понаслышке. И сына своего любит, буквально трясется над ним. Как же ей вывернули душу, чтобы провожала родную кровиночку в ад с ледяным спокойствием? Уговаривала запросто, будто речь идет о визите к дантисту?

Сын отвечает длинной сленговой фразой. Тарабарщина кажется мучительно знакомой: еще чуть-чуть, и вспомню. Но увы: едва удается уловить пару-тройку знакомых слов. Виртленд, хакер... Мать говорит что-то на том же сленге. Парнишка глядит на нее угрюмо, исподлобья, но ясно, что послушается и пойдет, куда она скажет. Озирается по сторонам, замечает меня на скамейке у стены. Рассматривает с явным интересом, морщит лоб, будто тоже что-то припоминая.

Ловлю его взгляд: пытливый, дерзкий, и в то же время доброжелательно-доверчивый. Так смотрят на мир, уже понимая, что это не слишком уютное место, но еще не изведав горечи настоящих потерь. Не изведав? Кто знает... В спрессованном времени виртлэнда биологический возраст значит гораздо меньше, чем в реале. Это здесь он послушное, образцово-показательное дитя. А там юные вундеркинды сплошь и рядом ворочают серьезными делами, за которые опричники, если ловят, без разговоров отправляют на промывку мозгов. Малолетним хакерам, про которых рассказывал Волька, было по тринадцать - четырнадцать...

Виртленд - один из последних островков свободы. С одной стороны, там очень легко следить за всеми, с другой - аналитики-люди и поисковые роботы ОСПГК тонут в бешеных объемах информации, где очень трудно вычленить актуальную и достоверную. Вирт-сообщество ревностно следит за тем, чтобы потоки "спама" не ослабевали. Дикий, постоянно меняющийся сетевой сленг - того же поля ягода. Пока не было давления извне, сетевики общались на нормальном русском, вкрапливая в него отдельные специфические словечки. Это-то я помню...

Все или почти все последние, стертые из памяти годы я, кажется, тоже имела какое-то отношение к сети. Да, мы с этим вот пацаном запросто могли общаться... В любом случае мне хочется выть и биться головой об стенку: с трудом обретенное спокойствие опять лопнуло как мыльный пузырь. Дверь кабинета раскрывается, выпуская дюжую санитарку:

- Пойдем, мальчик! В первый раз? - резиновая улыбка, пустые глаза, голос почти без интонаций. Но равнодушный профессиональный тон, кажется, в таких ситуациях внушает пациенту больше доверия, чем фальшивое участие.

Пацан нерешительно поднялся навстречу, протянул санитарке руку. Она тут же сцапала его за запястье. Мышеловка захлопнулась. Сил терпеть у меня больше нет: сердце бешено колотится о ребра, глаза застилают злые слезы.

- Гады, сволочи, ну что же вы делаете!? Мы, взрослые, ладно. Детей зачем калечите?

Все теперь все смотрят на меня: санитарка - равнодушно, женщина - недоуменно и осуждающе, парнишка... Испуганно? Нет, не понимаю выражения его глаз. Хочет что-то сказать, робко пытается освободить взятую в плен руку. Зря стараешься, милый. Все-таки ты, наверное, слишком мал для сознательного сопротивления. Не понимал, с каким огнем игрался в сети, не понимаешь, куда влип сейчас. Значит - верь маме: тебя переделают легко и быстро. В отличие от глупой тети, которая сейчас, кажется, будет очень некрасиво корчиться на полу. Оператор больнички строго карает нарушителей спокойствия...

Как же больно, блин!.. Постараюсь все-таки устоять на ногах. На это меня, кажется, хватит. Ярость и отчаяние так сильны, что я бы запросто кинулась на какую-нибудь амбразуру. Или с гранатами под танк. Боевое бешенство позволяет игнорировать боль от ошейника - но что толку? Ни амбразуры, ни танка. До настоящих виновников происходящего вовек не добраться, а санитарка - что с нее взять, она такая же жертва. Ворваться в кабинет, разнести все вдребезги...

Тот же самый коридор, но почему-то лежу на полу. Тело пустое и легкое, как воздушный шарик. Ничего я, конечно, не разнесла, здесь же и свалилась. От сознания собственного бессилия - страшная горечь в душе. Но под ней, где-то очень глубоко - покой, свет и теплые слова знакомой молитвы. Все плохо - хуже некуда. Я не могу изменить этот мир, и не могу принять его. Надежды нет... Нет?

Москва, 1994-2004