Осенняя антиутопия

А река течет: широкая, спокойная, сильная; несет в своих темных быстротечных водах опавшие листья. Река без имени. Те, кто отнял у нас память, отняли имя у реки, как и у многих других вещей вокруг. Но небо надо мной, золотисто-опаловое закатное небо, и зеркальная, чуть рябящая на быстрине вода, и древние дубы, что застыли на острове княжеской дружиной в золоченых латах, - все дышит таким покоем, все так светло и умиротворенно...

Нет, не могла бы я отзываться душой на вечную красоту и покой Божьего творения, отходящего ко сну после летних трудов, не живи этот покой и в моих собственных потаенных глубинах. Где-то там, где проходит самый последний рубеж обороны. От него - или ни шагу назад, или гибель: полная, окончательная, бесповоротная - вечная гибель, которой только и можно, и нужно бояться. Я раньше не верила, а теперь твердо знаю: у души тоже есть свой инстинкт самосохранения. Если душа жива и не спит, он сильнее всех животных инстинктов вместе взятых. Спасибо, Никита! "Спасибо тебе за науку, что есть у бессилья пределы, а я-то считала, что есть лишь у силы предел".

Да, в конце концов, жизнь наша не в убитой памяти о прошлом, не в порушенных мечтах и надеждах на будущее. Это - слишком легко отнять. Я для себя решила: Бог - моя единственная крепость, надежда и упование. За веру буду стоять до конца. Как Никита - если только хватит сил. Но на каком рубеже держит свою оборону Дарья? Этого я так и не знаю. В самом начале, едва оклемавшись после горячки, она увидела, как я читаю на ночь молитвы. Спросила удивленно:

- Все еще молишься, не бросила?

- Да, только этим и держусь.

- Ню-ню.

Столько скепсиса было в этом "ню-ню", что я не рискнула развивать тему. Относился ли скепсис в вере в Бога вообще, или ко мне лично, к моему "держусь", так и осталось загадкой. Общаться с Дарьей: какой она стала теперь - гулять по минному полю без миноискателя. Уже сколько раз на совершенно невинные (с моей точки зрения) вопросы реагировала вспышками бешеной ярости. Или же - сутками мертвого молчания. С некоторых пор вообще не пристаю к ней с разговорами на личные темы. Просто заботимся друг о друге, помогаем, оберегаем в меру сил. Может, еще настанет время для задушевной беседы...

От моста подъем наверх - узкая металлическая лесенка. Вот и пришла. Никем не охраняемая калитка в бетонном заборе, стандартные больничные корпуса. У подъезда крайнего - знакомый микроавтобус. Смотрю на часы. Как рано их сегодня привезли! Неужели опоздала? Вконец запыхавшись, влетаю в длинный коридор на первом этаже. Слава Богу! Дарья еще не зашла в кабинет, но ее очередь - следующая.

В этих стенах физически неприятно находиться: что-то злое, темное висит в воздухе, давит. Особенно - после вольного речного простора, после ясного неба над головой.

В лице Дарьи - ни кровинки, глаза из одних зрачков - снова:

- Я думала, ты уже не придешь.

- Думала она...

Вертятся в голове тысячи слов, но на поверхность норовит вынырнуть только идиотское: "Не волнуйся, все будет хорошо". Молчим. Время уходит.

Время вышло. Над дверью кабинета загорелась зеленая лампа. Без слов пожимаем друг другу руки. Потом Дарьины горячие пальцы, разом ослабев, выскальзывают из моих. Она идет к двери, оборачивается на пороге. Собрав в кулак все свое мужество - почему-то здесь это очень трудно - осеняю Дарью широким крестом. Ее, а заодно и выглянувшую из кабинета санитарку. Дверь захлопывается за Дарьиной спиной.

Без сил падаю на стул. Меня всю колотит, в глазах плывет обморочный туман. Опять это со мной происходит: как глупая индукционная катушка ловлю отголосок Дарьиного самочувствия и эмоций. Ну, значит, сейчас будет совсем худо.

Только не ждите, что я испугаюсь и сбегу. Сосредотачиваюсь, вздыхаю поглубже и начинаю читать про себя молитву: "Богородице, Дево, радуйся! Благодатная Марие, Господь с Тобою. Благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших". Молитва успокаивает, прогоняет тень чужой боли и страха. Все. Буду сидеть здесь и молиться: за Дарью, за себя, за других, кого нелегкая тоже занесла сегодня на "процедуру".

Вот они: неопределенного возраста женщина с сыном лет двенадцати. Оба без ошейников. У нее - серое, мятое, погасшее лицо с едва различимыми следами былой красоты. Расплывшаяся фигура укутана в мешковатое трикотажное платье и такую же кофту. Парнишка, тоненький как тростинка, с нежным ангельским лицом и крупными темно-русыми кудрями, одет аккуратно и стильно. Мне этот вариант подростковой моды не знаком - опять провалы в памяти. Не под панка, не под хиппи - какой-то хай тек. Черные джинсы в обтяжку, черная кожаная курточка без единой блестки металла, короткий свитерок: узор на нем искусно имитирует рисунок печатной платы. Кудрявые волосы перехвачены узкой черной лентой, на лбу и на висках - радужные диски, похожие на миниатюрные CD.